КОРНИЛОВ И ЛЬВОВ

Савинков вернулся из Могилева в Петроград днем 25 августа. К этому времени он постарался отогнать тяжелые мысли. Главное дело было сделано - компромисс с Корниловым найден. Теперь оставалось одно: необходимые бумаги должен был подписать Керенский. Сразу по возвращении Савинков доложил о результатах своей поездки премьеру, а потом по требованию министра путей сообщений П.П. Юренева - и всему составу правительства.

В тот же день Савинков дважды обращался к Керенскому с просьбой подписать наконец привезенные из Ставки бумаги, но тот оба раза отказывался под какими-то надуманными предлогами. Та же ситуация повторилась и на следующий день. С Керенским явно что-то происходило. Он очнулся от транса предыдущих дней и опять прибег к своей любимой манере затягивать и откладывать неприятные ему решения. Серьезных оснований не верить Корнилову у Керенского, по его же собственному признанию, не было. Скорее здесь сработала его пресловутая интуиция: он нюхом чувствовал приближающиеся перемены, хотя вряд ли мог сам сформулировать, в чем они состоят.

Впрочем, некоторая информация, неизвестная Савинкову, у Керенского все же была. 22 августа, когда Савинков выехал в Могилев, в кабинете премьера побывал посетитель, которому было суждено сыграть роковую роль в бурных событиях последующих дней. Это был давний знакомый Керенского В.Н. Львов. Как и Керенский, он был депутатом IV Думы, как и тот, в марте 1917 года вошел в состав Временного правительства. В Думе Львов был известен как специалист по делам русской церкви. По этой причине и в кабинете, возглавляемом его однофамильцем князем Г.Е. Львовым, он занял должность обер-прокурора Святейшего синода.

По свидетельству людей, близко знавших его, Львов был человеком искренним, но в то же время экспансивным и увлекающимся. Он «был одушевлен самыми лучшими намерениями и также поражал своей наивностью, да еще каким-то невероятно легкомысленным отношением к делу» {350} . Когда правительство возглавил Керенский, Львов был вынужден уйти. Потом ему припомнили, что в пылу гнева он называл тогда Керенского своим смертельным врагом. Однако это были не более чем слова, гнев у Львова мог почти мгновенно смениться таким же удушающим обожанием. Не прошло и нескольких дней, и он повсюду начал кричать о своем восхищении Керенским, которого именовал не иначе как своим близким другом.

Как бывший депутат Думы, Львов принимал участие в работе Государственного совещания. Даже на него, человека не слишком прозорливого, увиденное произвело гнетущее впечатление. У другого это могло вызвать тревогу, страх за будущее. Львов, с его сверхэмоциональным восприятием окружающего, едва не заболел. Для него навязчивой мыслью стало примирение Керенского и Корнилова. То, что произошло дальше, на первый взгляд кажется невероятным, совершенно фантастической чередой ошибок. На деле трагическая путаница последующих дней была порождением того взаимного недоверия, которое заставляло Керенского, Корнилова, Савинкова да и всех других, вовлеченных в эту историю, подозревать друг друга в смертных грехах.

В Москве Львов остановился в гостинице «Националь». Здесь он случайно встретил некого И.А. Добрынского, с которым когда-то был шапочно знаком. Добрынский имел репутацию авантюриста и пустослова. Знакомые за глаза назвали его «хан татарский». Он действительно хвастал родством со знаменитой ханской династией Гиреев и говорил, что по первому его слову поднимутся 40 тысяч горцев. Патологическая хвастливость была главной чертой Добрынского, а для того чтобы создавать впечатление о себе как о человеке значащем, он постоянно должен был вращаться в «кругах».

Добрынский немедленно рассказал Львову, что едет в Ставку, куда приглашен для участия в неком секретном совещании. На самом деле Добрынского никто в Ставку не приглашал, и ездил он в Могилев по мелкому, сугубо личному поводу. В вагоне Добрынский познакомился с Аладь-иным. Ни о чем серьезном они не говорили, но Добрынский почувствовал зависть: ведь Аладьин действительно ехал в Ставку по приглашению Корнилова, а на перроне того встречали Филоненко и Завойко. В Могилеве, коротая время до поезда, Добрынский пошел обедать в Офицерское собрание. Здесь он подслушал разговор неизвестных офицеров, поносивших правительство и самого Керенского. Этот ничего не значащий эпизод стал толчком к обвалу дальнейших событий.

Вернувшись в Москву, Добрынский вновь встретился с Львовым. Тот по характеру своему был готов поверить любому вранью, и Добрынский не выдержал. Под страшным секретом он сообщил, что присутствовал на тайном совещании, где было решено объявить генерала Корнилова диктатором. В Ставке, по его словам, все ненавидят Керенского. На него уже готовится покушение, и премьера специально пригласили в Могилев для того, чтобы арестовать, а то и убить. Он, Добрынский, уговорил Корнилова повременить, но в его отсутствие дурные советчики могут заставить главковерха изменить свое мнение.

Львов страшно разволновался. Он действительно восхищался Керенским и теперь испугался за него. Он решил немедленно ехать в Петроград, для того чтобы предупредить Керенского о грозящей опасности. По приезде в столицу он сразу же отправился в Зимний дворец и немедленно был принят Керенским. Это уже выглядит странно, премьер нередко отказывал во встрече и действующим министрам. По словам Керенского, он полагал, что Львов зашел «попросту поболтать» {351} . Примем это объяснение - Керенский знал, что Львов его боготворит, и мог позволить себе получить удовольствие от сеанса восторженного поклонения.

Но разговор с самого начала далеко ушел от публичного признания в любви. Львов начал путано говорить о том, что Керенский теряет авторитет в стране, что против него крайне левые, а ныне и правые. Правительству, по его словам, нужно иметь более прочную опору и для этого ввести в состав кабинета политических деятелей, стоящих правее кадетов. При этом он постоянно говорил так, что создавалось впечатление, будто бы он действует от чьего-то имени.

Керенский попытался уточнить, кого Львов представляет, но тот ответил, что не может этого сказать. Тем не менее Керенский не прервал разговор, не выставил Львова вон. По его словам, он подумал, что Львов действует от имени «родзянковской группы», то есть умеренно правых политиков, оставшихся после революции не у дел {352} . Центром их консолидации весной 1917 года были частные совещания Государственной думы, а с августа - вновь созданный Совет общественных деятелей.

Расстались Львов и Керенский почти дружески. Львов пообещал при следующей встрече рассказать о том, кто стоит за ним. Керенский дал обещание ответить на вопрос о перспективах расширения правительства за счет представителей правого политического крыла. Львов задом пятился к двери, повторяя, что у тех, кого он представляет, есть серьезные силы и влияние. Керенский улыбаясь провожал его к выходу, он, похоже, искренне получил удовольствие от этой бестолковой беседы.

Разумеется, никого, кроме себя самого, Львов не представлял. Возвратившись в Москву, он связался со своим старшим братом Н.Н. Львовым. Тот тоже в недавнем прошлом был депутатом Думы, но, в отличие от младшего брата, отличался характером более трезвым и рациональным. Львов-старший входил в руководство Торгово-промышленного союза и обладал прочными связями в деловом и финансовом мире. При встрече братьев младший сообщил старшему, что он только что приехал из Петербурга, куда его вызывал Керенский. По его словам, Керенский пришел к убеждению, что для борьбы с большевизмом необходимо прилечь к управлению общественных деятелей правого толка и эту задачу премьер поручил ему {353} . В воображении Львова-младшего все успело перепутаться. Инициированный им самим визит к Керенскому стал поездкой по приглашению, то предложение, сказанное им на этой встрече, теперь было вложено в уста премьера. Все это важно понять, чтобы разобраться в причинах позднейшего конфликта Керенского и Корнилова.

Отметим еще одно обстоятельство: ложь всегда остается ложью, но поведение Добрынского и Львова принципиально различалось своей природой. То, что у Добрынского было откровенной «хлестаковщиной», у Львова звучало настолько искренне, что вполне могло убедить собеседника. Львов-старший показал на следствии по «корниловскому» делу: «Считаю нужным прибавить, что брат мой Владимир, благодаря глубоко пережитым душевным потрясениям, связанным с революцией 1917 года, отличался крайней неуравновешенностью характера и порывистостью принимаемых решений» {354} . Менее деликатные современники прямо писали, что Львов серьезно повредился рассудком. В его мозгу фантазии и реальность настолько переплетались, что различить их не мог и он сам.

Вечером в гостиничный номер Львова зашли Добрынский и Аладьин. Львов, к этому времени уже искренне уверовавший в свои выдумки, завил им, что его поездка увенчалась полным успехом. Керенский, как он сказал, вполне готов вести переговоры о реконструкции правительства. Лишне напоминать, что это было совсем не так. Прошел день, а Львову все уже виделось в другом свете, нежели это было в реальности. Аладьин вздохнул: «Ну, слава Богу, мы, кажется, избегли крови». Но дело испортил Добрынский, обидевшийся на то, что он перестал быть центром внимания. Он сказал, что из Ставки им получены тревожные вести: верх снова берут сторонники диктатуры. Львов вновь засуетился и заявил, что завтра же едет в Могилев, чтобы лично договориться с Корниловым.

В путь они отправились вместе с Добрынским и на следующий день, 24 августа, уже были на месте. Как раз в это время Корнилов провожал в столицу Савинкова. Генерал П.А. Половцев, ехавший тем же поездом, вспоминал, что видел Львова на перроне, но не придал этому значения {355} . До этого Львов никогда не был в Ставке, у Добрынского знакомых здесь тоже не было. Точнее, знакомый был, но чисто случайный. Во время первой поездки в Могилев попутчиком Добрынского оказался есаул И.А. Родионов, член Главного комитета Союза офицеров, а по совместительству еще писатель и журналист. К нему-то в гостиницу «Париж» и направились приехавшие. Тот оказался на месте и гостеприимно предложил Львову пустующую кровать в своем номере.

Завязался разговор, и Родионов с места в карьер начал ругать Керенского. Он говорил, что Корнилов вот-вот провозгласит себя диктатором, мол уже готов соответствующий манифест, но пока все хранится в тайне. Львов уже привычно ужаснулся. Добрынский поспешил увести своего впечатлительного приятеля. Был уже вечер, когда Львов появился в губернаторском доме. Имя бывшего министра сыграло роль пропуска, и Корнилов согласился принять его. Встреча, однако, длилась всего несколько минут. Ссылаясь на поздний час, Корнилов попросил Львова прийти наутро.

Львов вернулся в гостиницу. Родионов в это время отсутствовал. Когда он поздно ночью пришел домой, гость его уже спал. Родионов вошел в комнату, не включая свет. Вдруг Львов поднялся на кровати и голосом, в котором не чувствовалось и капли сна, спросил: «Как спасти Керенского?» - «От кого спасти?» - удивился Родионов. «Верховный главнокомандующий сказал, что между 27 и 30 августа в Петрограде ожидается выступление большевиков. И я боюсь, что они убьют Керенского, потому что страшно злы на него» {356} . В этих словах (а Родионов клялся, что воспроизвел их буквально) чувствуется что-то уже совершенно ненормальное. Примирение Керенского и Корнилова стало для Львова навязчивой идеей, не оставлявшей его ни днем ни ночью.

На следующий день в 10 утра Львов был в кабинете Корнилова. В углу на стуле пристроился Завойко, до поры не вмешивавшийся в разговор. Прежде всего Корнилов спросил, от чьего имени Львов ведет переговоры. Тот совершенно определенно ответил, что действует по инициативе Керенского. На вопрос о письменных полномочиях Львов отвечал, что в таком деликатном деле не может быть лишних бумаг, а лучшей гарантией его полномочий может служить его статус бывшего члена правительства. По его словам, он является «интимнейшим другом» Керенского и потому был избран для этого поручения.

Все сказанное звучало вполне убедительно, и Корнилов попросил гостя перейти к сути дела. Львов начал с того, что в крайне мрачных красках описал происходящее в стране. Единственным выходом из этой ситуации, по его мнению, могла быть только коренная реконструкция власти. Перейдя на пафосный тон, он заявил, что его друг Керенский уполномочил его предложить Верховному главнокомандующему три возможных варианта дальнейшего развития событий: 1. Корнилов становится главой правительства, а Керенский возвращается к частной жизни; 2. Корнилов возглавляет правительство, а Керенский занимает один из министерских постов; 3. Правительство делегирует Корнилову полномочия единоличного диктатора {357} .

В ответ Корнилов сказал, что положение на фронте критическое. Рига взята, возникла угроза оставления Бессарабии. По данным контрразведки, в Петрограде готовится выступление большевиков. Для предотвращения катастрофы необходима твердая власть. «Не думайте, - сказал он, - что я говорю для себя, но для спасения Родины. Я не вижу другого выхода, как передача в руки Верховного главнокомандующего всей военной и гражданской власти». Львов уточнил: «И гражданской?» Корнилов твердо ответил: «Да, и гражданской».

Корнилов заявил, что он не может гарантировать жизнь и безопасность Керенского и Савинкова где-либо, кроме Ставки, и потому просит их как можно скорее приехать в Могилев. Он добавил, что предлагает Савинкову пост военного министра, а Керенскому - министра юстиции. Тут в разговор бесцеремонно вмешался Завойко: «Не министра юстиции, а заместителя министра-председателя». На что Львов заметил, что Корнилов никак не прореагировал на это почти неприкрытое хамство. Позднее Львов вспоминал: «Мне сделалось одновременно и жалко за Корнилова и убедительно ясно, что секретарь держит Верховного главнокомандующего в своих руках» {358} .

На этом аудиенция закончилась. Львов вместе с Завойко направились в комнаты дежурного генерала. Здесь они застали полковника Голицына и Добрынского. За завтраком к ним присоединился некий профессор Яковлев, с увлечением излагавший свой план: пообещать каждому солдату после войны по 8 десятин земли и тем заручиться их поддержкой. Львов усомнился: «Откуда вы возьмете столько земли?» - «У меня все подсчитано», - уклончиво отвечал его собеседник, но подсчеты свои предпочел оставить при себе {359} .

После завтрака Завойко положил на стол лист бумаги и небрежно сказал: «Итак, заместителем председателя Совета министров будет Керенский». Он записал это и поднял глаза на Львова: «Кто будет министром внутренних дел? Может быть, вы?» Львов поспешил откреститься от лестного предложения, и в списке появилась фамилия Филоненко. Так постепенно были заполнены все вакансии. После окончания разговора Львов (по его словам, машинально) захватил бумажку с собой. Позднее, при его аресте, этот список был у него изъят и приобщен к следственному делу.

Эти записи производят впечатление совершенно непродуманной импровизации. Министерские посты в списке получили все члены «камарильи». Завойко здесь назван министром юстиции, Аладьин - иностранных дел. Кандидатами на пост военного министра вписаны такие несхожие люди, как Савинков, Алексеев, Лукомский и Колчак. Удивительную картину являет собой политический состав нового кабинета министров. В нем почти паритетно представлены социалисты (Плеханов, Аргунов, престарелый Герман Лопатин), деятели старого режима (М.Н. Покровский, граф П.Н. Игнатьев) и представители крупного капитала (С.Н. Третьяков) {360} . На практике такой «черно-красный» кабинет составить было невозможно, но это никого не волновало. Взрослые люди играли в свои игры, не задумываясь о предполагаемых последствиях.

Завойко собрался провожать Львова на станцию. Здесь Львов вспомнил о предмете своего обожания. Он спросил: «Корнилов гарантирует жизнь Керенскому?» - «Ах, как может Верховный главнокомандующий гарантировать жизнь Керенскому?» - «Однако же, он это сказал?» - «Мало ли что он сказал! Разве Корнилов может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он из дома и убьют его». - «Кто убьет?» - «Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю кто…» - «Но ведь это же ужасно!» - «Ничего ужасного нет. Его смерть необходима как вытяжка возбужденному чувству офицерства». - «Так для чего же Корнилов зовет его в Ставку?» - «Корнилов хочет его спасти, да не может» {361} .

Позднее Завойко всячески открещивался от этих кровожадных слов. Он говорил, что мог сказать такое только в шутку. «У меня есть отвратительная черта характера - в том случае, когда я вижу перед собой исключительного дурака, отлить ему в разговоре с самым серьезным видом какую-нибудь пулю, идущую вразрез со всем сказанным до того времени» {362} . В реальности речь шла, конечно, не о дурной шутке. Завойко, почувствовав слабость Львова, сознательно старался запугать его, а через него - и Керенского. Может быть, этот прием и сработал бы, если бы Львов действительно приезжал по поручению премьера. Сейчас же все еще больше запуталось. Львов буквально впал в транс. Он боялся за Керенского, боялся за себя, боялся неправильно передать сказанные ему слова. Из этого страха в его помутненном сознании родились какие-то кошмарные фантазии.