Был такой человек - Глеб Травин. Его именем названо более 200 велоклубов по всему миру. В 1928-1931 гг. молодой житель Камчатки, электрик, спортсмен, командир запаса Г. Л. Травин совершил необычайное путешествие. Он проехал в одиночку, без всякой поддержки, вдоль границ Советского Союза, включая и Арктическое побережье страны на велосипеде.

Велопутешественник Глеб Травин

Журнал «Вокруг Света» в 1975 году опубликовал его статью об этом путешествии.


Велопутешественник Глеб ТравинКанатоходец работает под куполом цирка со страховкой. Он может каждый вечер повторять свой опасный номер и рассчитывать остаться в живых, если сорвется. У меня же никакой страховки не было. И многое из того, что случилось в пути, я не сумел бы повторить еще раз. Есть веши, о которых не хочется вспоминать. Да и любой на моем месте, наверное, воспротивился бы, например, пересказу, как он вмерз, словно лягушка, в лед недалеко от Новой Земли.

Это случилось ранней весной 1930 года. Я возвращался по льду вдоль западного побережья Новой Земли на юг, к острову Вайгач. Весь день дул ураганный восточный ветер. Его шквальные порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по льду на запад. Выручал нож. Я вонзал его в лед и держался за рукоятку, пока ветер немного не утихал. Устроился на ночлег далеко от берега, в открытом море. Как всегда, вырубил топориком несколько кирпичей из утрамбованного ветром и скованного морозом снега, сделал из них заветрие-хоронушку. У изголовья поставил велосипед передним колесом на юг, чтобы утром не терять время на ориентировку, загреб на себя побольше пухлого снежка с боков вместо одеяла и заснул.Спал я на спине, скрестив руки на груди, - так было теплее. Проснувшись, не мог ни разжать рук, ни повернуться… Ночью рядом с моим ночлегом образовалась трещина. Выступила вода, и снег, который укрывал меня, превратился в лед. Словом, я оказался в ледяной ловушке, точнее - в ледяном скафандре.

На поясе у меня был нож. С большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и стал обивать лед вокруг себя. Это была утомительная работа. Лед откалывался мелкими кусочками. Я порядком устал, прежде чем высвободил себя с боков. Но со спины обить себя было нельзя. Рванулся всем телом вперед - и почувствовал, что приобрел ледяной горб. И ботинки тоже нельзя было высвободить полностью. Сверху я их очистил ото льда, а когда выдернул ноги, обе подошвы остались во льду. Волосы смерзлись и торчали колом на голове, а ноги были почти оголены. Смерзшаяся одежда мешала сесть на велосипед. Пришлось брести с ним по снежному насту.

Мне повезло: попался олений след. Кто-то недавно проехал на нартах. След был свежий, еще не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре.

От радости вдруг отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.

Ненцы, заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был как у пришельца с другой планеты: на спине ледяной горб, длинные полосы без шапки да еще велосипед, который они наверняка видели впервые.

С трудом я поднялся на ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он - от меня. Стал объяснять ему, что обморозил ноги - мне показалось, что старик понимает по-русски, - но он по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик наконец приблизился, помог подняться и пригласил в чум.

С его помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал по кускам. Шерсть на свитере смерзлась, тело под ним было белое, обмороженное. Я выскочил из чума и стал растирать себя снегом.

Тем временем в чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку горячего чаю, съел кусок оленины - и вдруг почувствовал сильную боль в ногах. К вечеру большие пальцы вздулись, вместо них - синие шары. Боль не утихала. Я опасался гангрены и решил сделать операцию.

В чуме некуда было спрятаться от настороженных глаз. Пришлось ампутировать обмороженные пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее, как чулок, вместе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух на морозе). Попросил бинт у старика - и вдруг женщины с криком «Кели! Кели!» бросились из чума. Я перевязал рану носовым платком, разорвав его пополам, и принялся за второй палец.

Потом, когда операция закончилась и женщины вернулись в чум, я поинтересовался, что такое «Кели». Старик объяснил, что это черт-людоед. «Ты, - говорит, - режешь сам себя и не плачешь. А это только черт так может!»

Меня уже принимали за черта в Средней Азии. В Душанбе в мае 1929 года я зашел в редакцию местной газеты с просьбой перевести на таджикский язык надпись на нарукавной повязке: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Редактор смутился, не зная, как перевести слово «велосипед». Велосипедов тогда почти не было в тех краях, и это слово мало кто понимал. В конце концов велосипед перевели как шайтан-арба - «чертова телега».

В Самарканде напечатали другую нарукавную повязку - на узбекском языке. А перевод шайтан-арба так и оставили. Не нашлось более подходящего слова для велосипеда и на туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также отправился на «чертовой телеге».
В связях с нечистой силой меня подозревали и в Карелии. Там сплошные озера, а я проехал их напрямик по первому ноябрьскому льду. До этого у меня уже был опыт такого передвижения. На Байкале смотритель маяка подсказал, что зимой в Сибири удобнее всего ездить по льду. По его совету я пересек на велосипеде замерзший Байкал, а затем пробирался сквозь тайгу по скованным морозами руслам рек. Так что замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух, будто едет по озерам на диковинном звере диковинный человек с железным обручем на голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я повязывал длинные волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет самому себе не стричь волосы, пока не закончу свое путешествие.

Слух о диковинном человеке на велосипеде дошел в Мурманск раньше меня. Когда я въехал на окраину города, меня остановил какой-то человек в валенках. Он оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в каких чертей не верил, но то, что слышал обо мне, считал сверхъестественным. Врач потрогал мою меховую куртку, ботинки, а потом попросил разрешения обследовать меня. Я согласился. Он пощупал пульс, послушал легкие, постучал по спине и по груди и удовлетворенно сказал:

У тебя, брат, здоровья хватит на два века!

Сохранилась фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее: врач-атеист - и тот не сразу поверил, что я просто хорошо тренированный человек, увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн: «Предрассудок труднее расщепить, чем атом!»

Три моих любимых героя - Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей ненасытной жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому что, отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и я.

Непривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по уссурийской тайге, моего велосипеда испугался… тигр! Зверь долго преследовал меня, прячась в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, но так и не отважился напасть. Никогда тигр не видел такого странного зверя «на колесах» и предпочел воздержаться от агрессивных действий. У меня же тогда даже не было с собой ружья.

В дальнейшем я не раз убеждался, что все звери - в тайге ли, пустыне или тундре - остерегались нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его яркая красная окраска, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и трепещущий на ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.

Страх перед непривычным инстинктивен. Я сам испытал его не раз во время путешествия. Особенно страшным для меня был день, когда я ушел из чума после операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так слаб, что на меня осмелился напасть голодный песец. Это хитрый, злой зверек. Он обычно остерегается нападать на людей, а тут стал хватать за торбаса, которые подарил мне старик ненец. Я упал в снег, песец набросился со спины. Скинул его с себя, метнул нож. Но песец верткий, попасть в него нелегко. Стал доставать нож из сугроба - песец впился в руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся снова за ножом левой рукой, песец метнулся к ней, а я его правой - за шиворот.

Шкура этого песца потом путешествовала со мной до Чукотки. Я закутывал ею горло вместо шарфа. Но мысль о нападении песца еще долго преследовала, как кошмар. Я мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они никогда не нападают на человека в одиночку! Или и вправду я так слаб, что песец избрал меня своей добычей? Как же тогда тягаться с ледовой стихией?

Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на свои силы. Помощь со стороны оказывалась для меня просто помехой. Особенно остро я это почувствовал на борту ледокола «Ленин», затертого льдами у Новой Земли в Карском море. Ледовая обстановка в июле 1930 года была очень суровая. Путь к устью Енисея, куда ледокол вел целый караван советских и зарубежных судов за лесом, был закрыт льдами. Узнав об этом, я взял на фактории острова Вайгач старую лодку, отремонтировал ее, поставил парус и отправился с врачом и еще двумя попутчиками к месту «заточения» ледокола. Дойдя до ледовых! полей, мы высадились из лодки и добрались до борта корабля пешком… Часть пути все же удалось проехать на велосипеде.

Потом во время пресс-конференции, которую капитан ледокола устроил в кают-компании, я сообщил, что Глеб Травин не первый велосипедист в полярных широтах. Велосипед был на вооружении последней экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу 1910-1912 годах. Его использовали для прогулок на главной базе экспедиции в Антарктиде.

Я рассказал, что путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928 года. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым, среднюю полосу, Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до Чукотки.

Рассказал я и о подготовке к этому путешествию. Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший почти всю Европу.

«Голландец может, - подумалось тогда, - а я разве не могу?» С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.

На подготовку ушло пять с половиной лет. За это время я наездил тысячи километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую погоду и по любым дорогам. Отец-лесник еще в детстве научил меня находить еду и ночлег в лесу и в поле, научил питаться сырым мясом. Эти навыки я стремился еще больше развивать в себе.

Во время армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного округа, я усиленно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику, фотографирование, слесарное дело (для ремонта велосипеда) - словом, все, что могло пригодиться для далекого путешествия. Ну и конечно, закалял себя физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в велосипедных и лодочных гонках.

Демобилизовавшись из армии в 1927 году, получил специальное разрешение от командующего Ленинградским военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось испытать себя в совершенно незнакомых условиях.

На Камчатке строил первую электростанцию, которая дала ток в марте 1928 года, потом работал на ней электриком. А все свободное время занимали тренировки. Испробовал себя и велосипед на горных тропах, на переправах через стремительные реки, в непроходимых лесах. На эти тренировки ушел целый год. И, только убедившись, что велосипед меня нигде не подведет, отправился из Петропавловска-Камчатского во Владивосток.

Я рассказал обо всем этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола сесть. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы приглушить нестихающую боль, и боялся, что люди заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля. Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было достаточно. Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор Н. И. Евгенов, например, заявил, что он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает, что зимой там не остаются даже волки. Морозы и снежные бури в этих краях изгоняют все живое на юг.

На мое замечание, что зимой я предпочитаю ездить по льду, а не побережьем океана, знаменитый гидрограф лишь замахал руками и назвал меня самоубийцей.

Но я уже знал: как ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, жизнь там полностью не замирает. От сильных морозов во льду образуются трещины. Каждая такая трещина дает о себе знать ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной спицы. На день мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую - мороженой, как строганину.

Кроме рыбы, в мое меню входило сырое мясо. У местных охотников я научился выслеживать и стрелять северного зверя - песца, тюленя, моржа, оленя, белого медведя. Привычку питаться только сырой пищей подтвердил французский врач Ален Бомбар. Во время плавания на резиновой шлюпке через Атлантический океан он более двух месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в сутки - в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило на дорогу, 8 часов - на сон, остальное время - на поиск пищи, устройство ночлега, дневниковые записи.

Езда на велосипеде по твердому снежному насту только на первый взгляд кажется невозможной. У берега приливы и отливы нагромождают торосы. Я уходил на десятки километров в глубь океана, где были ледовые поля, позволявшие развивать порой большую скорость…

И все же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял всерьез мое намерение добраться на велосипеде до Чукотки. Меня слушали с интересом, некоторые даже восхищались, но все сходились на том, что затея неосуществима.

На ночлег меня устроили в судовом лазарете. На ледоколе не было свободной каюты, и все же я подозревал, что кто-то заметил, что с ногами у меня не все в порядке. Эти опасения мучили всю ночь. Утром, чтобы доказать, что ноги у меня здоровы, я покатался на палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков за гостеприимство и объявил, что ухожу на пароход «Володарский», который застрял во льдах километрах в тридцати от ледокола «Ленин».

Только после этого согласились отпустить меня с ледокола, хотя отыскать пароход среди льдов было нелегко.

Я уходил с ледокола в 6 часов утра. Несмотря на ранний час, вся палуба была заполнена людьми, словно их подняли по тревоге. Я чувствовал себя как на судилище, спускаясь по штормтрапу на лед вместе с летчиком Б. Г. Чухновским - он меня сфотографировал на прощанье.

Только отошел от ледокола, последовало три гудка…

Большого труда мне стоило не смотреть в сторону ледокола. Я постарался поскорее уйти за торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, как бы меня не потянуло к нему обратно. Я отдавал себе отчет, что от жизни ухожу - от тепла, пищи, крыши над головой.

Добрался до парохода «Володарский» вовремя: на другой день ветер разогнал льды вокруг него, и он своим ходом дошел до Диксона. Дальше мой путь лежал на Таймыр.

Таймыр… Сколько раз о него разбивался замысел мореплавателей - продолжить путь вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878-1879 годах удалось пройти эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Норденшельдом, да и то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию совершил лишь в 1932 году знаменитый «Сибиряков». За два года до этого рейса Таймыр подверг и меня суровому испытанию.

В конце октября 1930 года я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре. Шесть лет спустя на ней начал строиться Норильск. Река недавно замерзла, лед был тонкий и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с велосипеда и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед крошился под руками, ломался под тяжестью тела. Когда я почувствовал, что лед меня держит, распластался на нем, раскинув руки и ноги. Никогда не забуду этот день. Солнце уже с неделю не было видно, вместо него на зеркальном льду играли алые блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я чувствовал, как вместе с ними угасает и моя жизнь. Промокшая одежда тут же смерзлась и заледенела на морозе. Усилием воли я заставил себя шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, как тюлень ластами, подполз по льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.

После этой ледяной купели Таймыр все же вознаградил меня. Выбравшись на берег Пясины, я наткнулся на едва припущенные снежком кочки. Они оказались ободранными тушами оленей, стоймя воткнутыми в снег. Тут же горой лежали снятые шкуры. Видимо, накануне ледостава здесь переправлялось на другой берег стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна, часть мяса была оставлена про запас.

Я прежде всего забрался в середину штабеля из оленьих шкур, чтобы согреться. Одежда вытаивала на мне от тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я крепко заснул. Утром проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре мне встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки - ненец немного подвез меня и подсказал, как лучше добраться до Хатанги.

На Таймыре я видел кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли недалеко от побережья океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из земли самый маленький бивень. Я подарил его на Чукотке умельцу-косторезу. Он распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа, тюленя и вывел надпись: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Эта миниатюра хранится теперь в Псковском художественно-историческом музее.
В чем я находил радость во время своего путешествия?

Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен. Выдержал - остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне тяжело, настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев опасность, я испытывал огромную радость от сознания, что стал еще на шаг ближе к цели. Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за отливом. Это была первозданная радость бытия, радость от сознания раскрепощенности своих сил.

В Арктике я должен был жить и действовать совсем иначе, чем в тайге или в пустыне. А для этого нужно было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так и у зверей.

Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие? Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели… Но все это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой.

Не меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера.

Однажды довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший руль. Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки, предварительно согнув его на огне. И нужно сказать, что новый руль ни разу не подвел. До сих пор он сохранился на моем велосипеде, выставленном в Псковском музее. Я не знал, как отблагодарить старика за починку, а он ничего не хотел принимать. В конце концов якут все же признался, что его замучили глисты. Я дал ему лекарство, которое взял с собой на всякий случай в дорогу. Лекарство помогло. Старик рассказал об этом всему стойбищу и, желая еще чем-нибудь мне угодить, предложил съездить к шаману.

Якут запряг оленей и повез меня в горы. Яранга шамана была побольше, чем у других жителей. Он вышел к нам из-за полога при свете жирника. В яранге уже сидели кружком якуты. Шаман тряхнул побрякушками и мерно забил в бубен, понемногу ускоряя ритм. Он пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в яранге вторили ему, раскачиваясь.

Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он словно гипнотизировал слушателей своей игрой и движениями и чем-то показался мне похожим на кобру, которая вот так же покачивалась передо мной в ущелье на границе с Афганистаном…

Я ехал по этому ущелью при сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный фонарь, надеясь проскочить ущелье до наступления полной темноты. И вдруг передо мной мелькнул свет. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от неожиданности. В метре от переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив капюшон, она раскачивала головой. В ее глазах отражался свет масляного фонаря.

Я медленно попятился назад и тут только заметил, что на стенах ущелья - клубки свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался как в замедленной съемке и не спускал глаз с кобры. Она стояла навытяжку передо мной, словно часовой. Я сделал еще несколько шагов назад, каждый из которых мог оказаться для меня смертельным. Кобра не шелохнулась. Тогда я осторожно развернул велосипед и сел на него, обливаясь холодным потом. Ноги нажимали на педали изо всех сил, а мне казалось, что велосипед прирос к земле…

Вдруг старый якут, приведший меня к шаману, потянул за рукав к выходу. Я не сразу понял, чего он хочет. Лишь глаза говорили, что он в тревоге.

На улице старик сказал, что шаману я чем-то не понравился. Шаман под свой бубен сочинил целую историю, будто со мной было еще два спутника, но я их убил и съел. Старик не поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места откуда-то с юга.

Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе. Теперь, на свету, я мог лучше разглядеть его лицо. Оно заросло густой черной бородой, разрез глаз не был раскосым.

Доктор, перевяжи мне палец! - сказал он срывающимся голосом. Выговор у него был не якутский.

Я такой же доктор, как ты шаман!

Я прыгнул к старику в сани, и он во всю мочь погнал оленей.

Несколько дней спустя я добрался до Русского Устья на Индигирке. В этом селении, состоявшем из десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие пушным зверем. На сотни километров вдоль побережья океана были расставлены их «пасти» - огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне попадались охотничьи землянки, срубы или яранги, обложенные дерном. В них можно было найти немного дров и кое-что из еды.

Меня удивил мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь почтительно называла батями. От них я узнал предание, будто их селение существует со времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада на кочах - небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так что русскоустьинцам доводился почти земляком…

Меня принимали очень радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из икры, праздничную строганину. Пил кирпичный чай и рассказывал все, что знал о жизни в Центральной России и по полярному побережью. И еще я им рассказал о псковичах - первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, - Дмитрии и Харитоне Лаптевых, о Врангеле.

Прожил в Русском Устье несколько счастливых дней. В школе не было учительницы, вместо нее я давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным интересом, по нескольку раз просили рассказывать о теплых краях. Ну и конечно, я всех их перекатал на велосипеде.

Но эти счастливые дни были омрачены бандитами. Недалеко от села они убили комсомолку-учительницу, возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с другими жителями селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось захватить. Им оказался мой старый знакомый - «шаман». Это был, как выяснилось позже, бывший белогвардейский офицер…

От охотников в Русском Устье я узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника Руаля Амундсена в 1918-1920 годах на судне «Мод» вблизи Медвежьих островов в Восточно-Сибирском море. Пробиваясь на восток, Руаль Амундсен и его спутники сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил разыскать эту стоянку. Дорогу к острову мне подсказали жители Русского Устья, заходившие зимой во время охоты на Медвежьи острова.

Я подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у большого камня, была площадка. На ней я обнаружил припорошенные снегом норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную бутылку из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло можно было разглядеть подпись на записке: «Амундсен».

В моей памяти была еще свежа горестная весть о гибели этого отважного человека, покорившего Южный полюс в 1911 году. Руаль Амундсен погиб в 1928 году в Баренцевом море. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели поплавок и бак самолета, на котором он разыскивал потерпевший катастрофу дирижабль «Италия» с Нобиле на борту.

Свято чтя законы Севера, я не тронул реликвии Амундсена на острове Четырехстолбовом. Рядом с ними я оставил свои реликвии: несколько патронов, немного дробинок, поломанные детали от велосипеда и флакон из-под глицерина, куда я вложил описание проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском стеариновой свечи.

С острова Четырехстолбового я снова отправился к материку. Подходя к скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое пятно. Я принял это пятно за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого выстрела я ранил ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в зубы какой-то белый комочек, полезла с ним по скале наверх. Я же не мог перезарядить ружье из-за поперечного разрыва гильзы. Мне никак не удавалось выбить ее, а медведица подымалась все выше по скале.

Наконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и снова выстрелил. Медведица застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.

С трудом добрался я до своей добычи. И тогда понял, почему медведица не нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался сильнее инстинкта хищника.

Я спустил медведицу за лапу на лед, освежевал. Шкура ее оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был совсем маленький. Я забрал его с собой и путешествовал с ним полтора месяца.

Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и веселее, и теплее в пути. Спали мы вместе, прижавшись друг к другу. Медвежья шуба мохнатая, хорошо греет. Только со сна медвежонок пытался иногда укусить мне руку. Нельзя было снимать рукавиц.

Питались мы с ним вместе, в основном рыбой. Однажды во время завтрака он укусил мою руку - я рассердился на него и решил наказать. Я забросил его за высокий торос, чтобы он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал по плотному снежному насту. Мишутка тут же начал кричать: «Вакулику! Вакулику!» Дескать, прости меня.

Он догнал меня, кувырк под переднее колесо и весь день никуда от себя не отпускал. Видно, и в самом деле испугался остаться один.

Я путешествовал с медвежонком до Певека. Здесь местные жители - чукчи не меньше, чем велосипеду, подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь - священное животное.

В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории. Мишутка, как всегда, сердясь во время еды, опрокинул на пол миску с горячим супом, которым угостил его хозяин. В наказание я выпроводил медвежонка в сени. Но хозяин очень беспокоился за него и уговорил меня постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было теплее. Утром мы обнаружили медвежонка мертвым. У меня было несколько медвежьих шкур, и я по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось сказать Мишутке: «Вакулику!»

С тех пор белых медведей я больше не убивал. Стыдно стало уничтожать такого огромного и редкого зверя ради нескольких килограммов мяса, которые я мог съесть или взять с собой в дорогу.

Мне дорого любое живое существо. Я убивал зверя только по необходимости. Меня природа тоже могла убить, но пощадила. Пощадила, потому что я уважительно отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить ее законы.

П.С. Надеюсь согласитесь со мной, что не зря её выложил для Вашего внимания)

Вдоль границ СССР отправился пскович Глеб Травин.

Сегодня о легендарном путешественнике-земляке помнят в основном люди старшего поколения. Оно и понятно. Другие времена и другие подвиги.

Однако до сих пор не нашлось ни одного человека, который бы отважился повторить подобное путешествие - за три года преодолеть на велосипеде 85 тысяч километров!

Известно, что Глеб Леонтьевич Травин родился 28 апреля 1902 года в селе Касьево Псковского уезда. Отец его был лесником. В Псков семья переехала в 1913 году.

Отец научил Глеба главному, а именно науке выживания: находить еду и ночлег в лесу и в поле, питаться, по необходимости, сырым мясом.

В 1923 году в Псков прибыл голландский велосипедист, объехавший всю Европу. Под впечатлением знакомства с ним Травин задумал совершить более длительное и тяжелое путешествие.

На подготовку ушло пять лет, во время которых Травин проехал тысячи километров по псковской земле. Изучал географию, геодезию, зоологию, ботанику, фотодело и слесарное дело. После службы в армии уехал на Камчатку, где продолжил тренировки.

В велопутешествие Глеб отправился 10 октября 1928 года. До Владивостока доплыл пароходом, затем по суше на велосипеде через Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Закавказье, Украину, Центральную и Северо-Западную часть России - 45 тысяч километров вдоль сухопутных границ.

Всю арктическую часть границы вдоль Северного Ледовитого океана от Кольского полуострова до мыса Дежнева на Чукотке Травин преодолел на велосипеде, охотничьих лыжах, собачьей упряжке - 40 тысяч километров.

После возвращения Травин тренировал велосипедистов, мотоциклистов и автомобилистов, продолжал заниматься спортом сам и вовлекал в спорт молодежь. В годы Великой Отечественной войны работал преподавателем военного дела на Камчатке. В 1962 году вернулся в Псков. Глеб Травин умер в октябре 1979 года.

"Вокруг света", N 19, 1930 год

Таковы сухие строки биографии знаменитого путешественника, почерпнутые из Интернета. Но за ними не виден живой человек, именно поэтому «Псковская правда - Вече» решила разыскать людей, которые жили рядом, общались с Травиным.

Свои поиски мы начали с Псковского музея-заповедника. Как выяснилось, в конце 70-х годов там была открыта целая экспозиция, посвященная Глебу Травину. На ней были представлены велосипед, паспорт-регистратор, нож, винчестер, таблички (есть вышитая бисером - подарок во время путешествия по югу страны) и нашивки, которые использовал Глеб Леонтьевич во время путешествия. Пскову несказанно повезло. Все они попали в наш город из Ленинграда, где находились в фондах музея Арктики и Антарктики.

Вайгач
"Правда Севера" (Архангельск), 8 апреля 1930 г.

Вслед за открытием экспозиции, посвященной Глебу Травину, в Псков зачастили гости. Так, ходоков из Харькова интересовала марка велосипеда, на котором Глеб Леонтьевич совершил свое путешествие. Можно предположить, что приобщиться к славе путешественника захотел харьковский завод, выпускавший спортивные велосипеды. Однако их ждало разочарование.

Травин отправился в путь на велосипеде фирмы «Принцетон», специально заказанном через акционерное общество в США. Впрочем, был у гостей и вполне конкретный интерес. Парни намеревались проехать по югу часть травинского пути. Их письма очень ждали в Пскове, но не дождались. Возможно, поездка не состоялась.

Петропавловск-Камчатский
"Камчатская Правда", 3 ноября 1931 г.

А года три назад в музей приезжал гость из Швейцарии. Молодой мужчина занимается велоспортом, много путешествует. Он узнал о Травине и специально приехал посмотреть на велосипед легендарного путешественника.

К тому времени отдельной экспозиции в музее уже не было, но главный хранитель позволила на время забрать велосипед из фондов. Во дворе музея парень сделал несколько снимков с велосипедом и - счастливый - уехал домой. С велосипедом Травина также фотографировался Павел, брат Фёдора Конюхова.

Богатый «лесник»

В Псковском музее-заповеднике поведали о событиях многолетней давности, но ничего не могли сказать о дне сегодняшнем, в частности, о детях Глеба Травина. Кем стали? Где живут?

Попытки разыскать родственников путешественника по номерам телефонов, когда-то записанным сотрудниками музея, не увенчались успехом. Последний шанс - несколько старых адресов. Первый - хрущевка на улице Лепешинского.

Без особой надежды набираем номер квартиры по домофону. И вот распахнутая дверь - навстречу спешит Валентин Травин. Мужчина не скрывает своего удивления. Его давно не расспрашивали об отце.

Отец был неразговорчивым, и когда я, будучи ребенком, спросил о деде, то он надолго замолчал, потом ответил, что тот был лесником, - вспоминает Валентин Глебович. - Уже позже во время прогулки по Пскову он показал несколько домов и обронил, что когда-то они принадлежали деду. Я думаю, что предки наши были дворянских кровей. Опасаясь репрессий, отец, по-видимому, в 30-х годах и поспешил уехать на Камчатку. А вот другим нашим родственникам повезло гораздо меньше. Некоторых выслали в Сибирь…

Их могло быть трое

В путешествие вдоль границ СССР первоначально собирались отправиться трое демобилизованных друзей - командиров Красной Армии. Они вместе заказали три совершенно одинаковых американских велосипеда, три паспорта-регистратора для отметок в пути. Но в дорогу отправился только Травин.

Крепкий, здоровый, коренастый Глеб за три года не раз был на грани гибели. Он тонул с велосипедом, примерзал ко льду, дрейфовал на льдине, голодал, сильно обморозился и был вынужден ампутировать себе несколько пальцев на ногах, сражался с белым медведем. Обо всех перипетиях своего пути он рассказал позднее журналисту ТАСС Александру Харитоновскому (см. его книгу «Человек с железным оленем»).

На Камчатке журналист каждый день приходил к нам, и я, десятилетний ребенок, затаив дыхание, ловил каждое слово, - вспоминает наш собеседник. - Так узнал о том, что во время путешествия по Средней Азии отца взяли в плен басмачи. Своим освобождением он был обязан белогвардейскому офицеру. Понятно, что в книгу этот эпизод не вошел, ведь она вся была написана в духе коммунистических идей.

Я буду долго гнать велосипед

Велосипед , на котором Глеб Леонтьевич проехал 85 тысяч километров, еще долго служил сыну.

Сначала велосипед валялся на чердаке дома, но примерно в 50-х годах отец восстановил его, - уточняет Валентин Глебович. - Цепь на нем была особенная, очень прочная. И хорошо запомнил фары. Они были керосиновыми. Керосин зальешь, и фары светятся: справа - красный глазок, слева - зеленый, как на пароходе. Рама была усиленная двухтрубчатая. А руль отец где-то на севере сломал, и местные жители помогли заменить его на самодельный, который изготовили из ствола винтовки. Нагруженный для путешествия велосипед весил примерно 80 килограммов. К слову, на нем до сих пор можно ездить.

Из Америки по спецзаказу он получил ярко-красный велосипед с белыми эмалевыми стрелами, оборудовал его двумя герметически закрывающимися сумками, которые могли служить пантонами. К багажнику крепилась сумка с пайком "НЗ" - 7 фунтов прессованных галет и килограмм шоколада, там же фотоаппарат и зимняя одежда.
Сейчас он хранится в Псковском музее-заповеднике.

Тут он уже перекрашен:

В 2002 году в музее была выставка, посвященная столетию со дня рождения Глеба Травина. На ней выставляли этот велосипед и другие вещи.

Дважды в одну реку

А вот дневникам Глеба Травина не повезло. Несколько путевых дневников он оставил сестрам, которых навестил в городе Дзержинске под Нижним Новгородом. К тому времени Глеб проделал уже больше половины пути, и дневники стали серьезной обузой.

1930 г.

Сестры пообещали сохранить уникальные записи, но в 1936-37 годах сожгли их, опасаясь репрессий. Поэтому паспорт-регистратор с отметками о посещении тех или иных населенных пунктов, хранящийся сегодня в Псковском музее-заповеднике, едва ли не единственное письменное доказательство проделанного Травиным пути.

"Сразу после завершения своего маршрута Глеб Леонтьевич охотно давал интервью, а в дружеской компании недоуменно рассказывал истории, которые шепотом передавались по тундре. О баржах с ссыльнопоселенцами (термин "враги народа" появится позже), затопленными в открытом море, о бесчисленных лагерях в восточно-сибирской тайге... Однажды он сам вышел к таком у лагерю и за ним несколько дней гналась охрана. Травина спасло то, что по льду он ушел в глубь океана и солдаты опасались следовать за ним в чащу торосов...

Компромат сжигала сама Александра Леонтьевна. Тысячи страниц дневников, сотни фотоснимков, какие-то сувениры из моржового клыка, тисненой кожи - все исчезло в пламени печи. Глеб Леонтьевич решился оставить только журнал регистраций да пару фотографий, которые впоследствии покажет Харитановскому. Семья Травиных на долгие десятилетия легла на дно."

Сегодня мало кто знает и о том, что Глеб Травин дважды совершил свое путешествие. Первый раз - в 1928-1931 годах на велосипеде, а второй - спустя 40 лет - на самолете. Вместе с корреспондентом он в 1969 году повторил свой маршрут, пролетев 85 тысяч километров на борту самолета.

Три любви Глеба Травина

С первой супругой Верой Глеб Травин прожил более тридцати лет. В этом браке у него родилось четверо детей: Юрий и Валентин, Гертруда и Таисия.

Я самый младший в семье, - уточняет Валентин Глебович. - С Юрием я не поддерживаю связь. Таисия живет на Камчатке, а вот с Гертрудой видимся часто. Она в Палкино переехала.

После смерти матери в 1952 году Валентин часто оставался дома один. Отец работал в конторе «Заготживсырье». На Чукотке и Камчатке занимался заготовкой оленины, пушнины. Соболей и песцов возил на продажу в Москву. Валя оставался на попечении квартирантов.

Неожиданно я получил телеграмму: «Встречай. Папа. Мама», - вспоминает собеседник. - Очень удивился, а отец, оказывается, во время командировки в Ленинград женился. Супруга преподавала в педиатрическом институте. Вместе с отцом она прилетела на Камчатку, усыновила меня и увезла в Ленинград. Позднее я узнал, что у нее тоже был сын, которого отец признал своим. Однако у меня отношения с этой женщиной не сложились, и через полгода меня отправили в детдом. Оттуда я сбежал к сестрам отца, которые жили под Нижним Новгородом.

Однако счастье в новой семье продлилось недолго. Летом 1963 года Глеб Травин приехал в Псков.

Здесь нас очень хорошо встречали, - вспоминает Валентин Глебович. - Отцу сразу дали благоустроенную квартиру на улице Яна Фабрициуса. Если не ошибаюсь, то это была плата за то, что отец перед уходом в армию сдал государству дом. С этого времени мы жили вместе. После армии я женился на девушке из соседнего дома, и наши пути с отцом навсегда разошлись. Знаю, что у него был третий официальный брак. Избранница Глеба на 28 лет моложе его…

Камчадал Валентин

По профессии Валентин Травин радиоинженер. Некоторое время служил в милиции, потом ушел на железную дорогу, где отработал 25 лет. Сейчас на пенсии. Любопытно, что в судьбе Валентина Глебовича тоже был «камчатский» период.

В 1977 году в Пскове стояла страшная жара, поэтому вместо юга мы решили в Мурманск поехать, где у жены родня жила, - вспоминает Валентин Глебович. - Там я увидел залив, почувствовал запах моря, приливы и отливы. Стоял на берегу, и слезы катились. Я же все-таки камчадал! Зашел в местное УВД отмечаться, там меня и сагитировали переехать. Зарплату дали больше в два раза, квартиру сразу предоставили. Назад в Псков вернулся только в 1990 году. Разруха началась. Правда, нас она не сильно затронула, спасибо моей работе на железной дороге.

«Путь длиною два экватора»

Так назывался фильм, который о путешествии Глеба Травина в начале 70-х годов сняла группа псковских кинолюбителей.

Тогда вся страна была увлечена кинолюбительством, - вспоминает Тинч Рязанов. - Я руководил кружком, который работал в псковском Доме строителей. Мы сняли несколько фильмов. Один из них был о Травине и длился 12 минут. Вместе со мной над фильмом работали еще трое ребят. Фильм рассказывал, конечно, о путешествии вдоль границ СССР и о том, как Глеб пропагандировал велосипедный спорт. В Москве на конкурсе любительских фильмов наша работа получила приз, а мы, как его создатели, две туристические путевки по Золотому кольцу. Но за путевки получили деньги, которые поделили на четверых. Позднее фрагменты из нашего фильма использовал в своем «Клубе кинопутешественников» Сенкевич. Сейчас оригинал фильма хранится в Псковском музее-заповеднике. Правда, без фонограммы. Из Москвы ее так и не вернули.

КСТАТИ:

Полыньи Глеб преодолевал на Севере… вплавь. Температура соленой морской воды в Арктике зимой достигала при этом минус два градуса по Цельсию.

Похоронен Глеб Травин на Орлецовском кладбище в Пскове.

ИЗ ПЕРВЫХ УСТ

«Едет на железном олене, за железные рога держится, не к добру это!» - говорили о Глебе Травине шаманы в Арктике.

«С волосами ниже плеч, бородатый, со шрамами ознобов на лице, с негнущимися руками, едва переступая ногами, на которых сам обрезал обмороженные пальцы, Травин предстал в моем воображении живым Амундсеном» - так рассказывал о встрече с путешественником заведующий одной из факторий на восточном побережье Таймыра.

Ольга Григорьева

Кто заинтересовался - прочтите книгу:

Человек с железным оленем

Харитановский А.А.

Главная редакция географической литературы. Москва."Мысль", 1965

Повесть о забытом подвиге

В 1928-1931 гг. молодой житель Камчатки, электрик, спортсмен, командир запаса Г.Л. Травин совершил необычайное путешествие. Он проехал на велосипеде вдоль границ Советского Союза, включая и Арктическое побережье страны.

Путешествие по Арктике на столь необычном для нее виде транспорта потребовало огромного мужества, выдержки, силы воли я целеустремленности. С интересом и волнением следя за перипетиями этого удивительного маршрута, читатель знакомится с жизнью и обычаями народов Советского Союза, с картинами природы тех мест, где пролегал путь Г.Л. Травина, с изменениями, которые происходили в экономике и культуре страны.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В ледяном склепе

ЧИТАТЬ ПОЛНОСТЬЮ

Викторин Попов

НИКЧЕМНЫЙ ГЕРОЙ

(из книги "Юшар", ОГИЗ - Молодая гвардия, Москва, 1932)

Предисловие к электронной версии

Летом 1930 г. Попов находится в районе Карского моря, сотрудничает с архангельской газетой "Правда Севера", собирает материал для книги "Юшар". В книгу (1932 г.) включен рассказ "Никчемный герой", в котором излагается история пребывания Глеба Травина в селении Хабарово, недалеко от о.Вайгач.

В том же году в издательстве "Федерация" выходит более полный сборник Попова о жизни Севера, под названием "Люди Большой Земли". Рассказ о Травине немного переработан и теперь носит имя "Сухой олень". В 1934 г. сборник переиздается в составе книги "Снег и солнце". Все книги имеют значительный даже по сегодняшним меркам суммарный тираж - 30400 экземпляров.

Викторин Попов (1900-1949) - советский писатель, автор произведений о ходе социалистического строительства в СССР. Наиболее широко известны его совместные работы с беломорской сказительницей Марфой Крюковой (1876-1954), получившие неоднозначную оценку фольклористов и литературоведов: "Сказание о Ленине", "Слава Сталину будет вечная", "Чапай", "Поколен-борода и ясные соколы" и др.

1

Зимою в московской печати появилось странное сообщение с острова Вайгача: «Сегодня к нам прибыл путешествующий на велосипеде вокруг света турист Травин. Отсюда будет держать путь на Новую Землю, Ямал. Настроение бодрое».

Читатель был в крайнем недоумении. В Арктике?! На велисопеде?! Диким представлялось, чтобы человек мог пробираться много севернее полярного круга, во льдах, в метелях, в полном безлюдье да еще... в одиночку и на велосипеде!

Вайгач лежит под Новой Землей, образуя с ней Карские Ворота. Как и все протяжение северной кромки Ледовитого океана, от устья Печоры до Ямала, зимою он мертв, необитаем. Только у губы Долгой геройствует радиостанция, связанная с миром лишь радиоволнами, и кочуют по острову - сто километров вдоль и сорок поперек - пять самоедских чумов, промышляющих песца. Здесь дуют жесточайшие затяжные норды. Норд подхватывает и кружит неосторожного человека, как клок шерсти с оленя, он выворачивает железные фермы радиомачт, - тогда радисты объявляют тяжелый аврал. От жилого дома до радиорубки - три десятка шагов - надо добираться на вахту ползком, глубоко всаживая в снег нож и удерживаясь за рукоять, иначе сорвет с земли и унесет в метель, в полярную ночь - и смерть.

И вот, когда в Москве ртуть падала за двадцать пять ниже нуля, на Вайгач через тысячекилометровую безлюдность, к 70° сев. широты пришел человек на велосипеде!

В эту поездку к ненцам-самоедам у Юшара я случайно встретил молодого человека пышного здоровья, Глеба Леонтьевича Травина. Это был тот самый турист вокруг света - русский, из Пскова, - который на велосипеде шел по арктическому маршруту.

2

Югорский Шар зимою мертв. Льды, метели, туманы. Только на выходе в Карское море замкнуто живет юшарская радиостанция, и в становище Хабарове одиноко зимует госторговский пекарь Антон Иванович Зайцев со сторожем-самоедом. Радисты подслушивают в эфире новости, выстукивают радиограммы семьям, получают под новый год наилучшие пожелания. Зайцев со сторожем лишены и этой платонической связи с миром. Самоеды еще по осени откочевали со стадами под прикрытие лесов.

Изредка, спускаясь от Новой Земли, пробредет белый ошкуй (медведь), предпочитающий зимой сухопутный образ жизни, пробежит в погоне за пеструшкой не отличимый от снега пушистый песец. Ничто не нарушает полной оторванности. Заколоченные хабаровские избушки заносятся снегом по крышу, и лишь пекарня - дымом из трубы - свидетельствует и утверждает жизнь.

Зайцев зимует по договору с Госторгом. К летнему сезону он должен наготовить ржаных сухарей для самоедов всего востока Большой Земли. Кочевники придут из глубины тундры к Югорскому Шару сдавать фактории экспортную пушнину и получать в обмен продукты и товары. Запасаясь всем на несколько месяцев, самоед забирает хлеб, к которому привык лишь недавно, мешками сухарей.

Антону Ивановичу некогда раздумывать об одиночестве. Труд разгоняет полярную сонливость, сознание важности задания заставляет торопиться.

Ранним утром он вскакивает с печи, на теплом плацу которой - койка и нечто в роде письменного стола на поленьях дров - ставит свежую опару на старой закваске, перебирает сухари, заложенные в печь с вечера, и, когда опара поползет, начинает месить. Бывает, что приходится сперва выгребать из помещения снег, - пекарня дырявая, плохо проконопачена, и опара стынет. Вечером вынимает готовые хлебы, а тридцать вчерашних режет на кусочки — и в сушку. И так каждый день.

Сторож-самоед Павел и дряхл и неохоч на разговоры, прошамкает - не разобрать что. Антон Иванович, покончив с делами, усталый, лезет на печь, отрывает очередной листок самодельного календаря и ложится на оленью постель, чтобы поутру приняться за новую опару. В иные ночи, когда заунывной самоедской песнью воет метель и ветер с силой раскачивает податливые стены, задумывается Антон Иванович об Архангельске, об оставленной жене, детях.

Северная тундра не знает оседлости; единый закон движения: летом - на север, в морозы - к югу. Антон Иванович нарушил полярный закон, Антон Иванович понимал, что ранее полного незаходящего солнца не увидеть человека.

3

Это полярное одиночество неожиданно нарушилось. Шесть суток дул резкий нордовый ветер. Ступишь с крыльца - отнесет метров на десять.

В этот день Антон Иванович, как всегда, замесил тесто, помыл руки и только что присел к миске со щами, когда в пекарню влетел сторож Павел.

Русак какой-то пришел! — закричал растерянно самоед. В дверях показался крупного сложения человек, без шапки, с длинными волосами, в странной одежде, сшитой из старого совика и похожей на водолазный костюм.

Какой сегодня день? - спросил вошедший и, как мешок с отрубями, опустился на скамью.

Зайцев кинулся к календарю на печку.

Тридцатое.

По моему расчету - третье.

Пекарь опять к календарю, сорвал с гвоздем.

Точно: тридцатое.

Спадающие на плечи и обтянутые лакированным ремешком смерзшиеся волосы странного гостя в тепле пекарни начали оттаивать.

Кто вы будете? — спросил наконец пекарь, оправившись от первого изумления.

Я - Травин, путешественник вокруг света на велосипеде.

На велосипеде?!

Помогите снять одежду, - не отвечая, попросил Травин. - Сейчас я с Печоры; переход ужасный, заблудился... Чувствую - отморозил ноги...

Костюм разрезали сухарным ножом, ноги опустили в ледяную воду; пальцы точно оказались обмороженными.

На велосипеде! - не мог притти в себя пекарь.

Внесите, пожалуйста, его; он у сеней, - попросил Травин.

Гостя уложили в постель, и в ту же минуту безмятежно, словно новорожденный, он заснул.

4

Ночь. За стенами посвистывает утихающий ветер. Травин промычал что-то во сне, полуоткрыл глаза на лампу, на бодрствовавшего пекаря. Травин сказал слово, и началась у них бессонница.

Около трех лет назад выехал он на велосипеде из Пскова на Ленинград, Вятку, Владивосток, Камчатку, через Японию, южной полосой вдоль китайской границы на Монголию, по Сибири, Туркестану, на Каспий, Кавказ, в Крым, на Украину, в Белоруссию, Карелию, Лапландию, оттуда на Архангельск, Пинегу, Вайгач и теперь вот в Хабарово.

Вот, какие дела, - потирал руки обрадованный появлением человека пекарь.

Метели, туманы... - начал рассказ Травин про поход с Печоры. - Продвигался не более пятнадцати километров в сутки. Пришлось выйти на лед и двигаться вблизи берега по компасу. У острова Песякова ушел на сорок километров в океан... Начала падать шерсть с одежды. Зароешься в снег, а она вмерзает клочьями. Перчатки обопрели, лепты свалялись, чувствую - мерзнут ноги. По льду ехать бы удобно, но все время метели, - ноги начали сдавать.

На двенадцатые сутки вышел на землю. У морского знака должен быть самоедский чум, - ни чума, ни знака. Сперва подумал, что попал на маленький островок Чаячий, но прошел по циклометру более десяти километров - и нет конца. Иду еще четверо суток. Если это тундра, то, по карте, я встретил бы речку, а если остров Песякова, то за четверо суток давно пересек бы. Часы стали. Сбился с круговых суток: день или ночь? По набою снега определяю, что я в океане; мелкой снеговой барханы, указывающей на близость берега, неприметно. Всюду равнина. Где я: на воде или на суше? Фанерной лопаткой, которой обычно разгребал снег для спанья, копал-копал, ни до чего не докопался. Повернул к югу...

А питался-то как? - спросил пекарь.

Два печенья утром, два вечером. А тут все вышло... Только шоколад. Останавливаться больше получаса не могу: замерзаю.

Наконец немного туман разошелся, - продолжал Травин, поморщившись от боли в обмороженных пальцах, - смотрю, нето чум, нето морской знак.

Но вмиг все вновь затянуло густым молоком. Еще двое суток. Туман опять рассеялся. Замечаю бугор, приливную воду, но пролив не в два километра, как по масштабу между материком и островом Песякова, a самое большее один. Тащу велосипед через набивной снег, по воде. Что такое? Берег закругляется, как Варандей. Беру северо-восточное направление - вдруг следы нарт. Следы свежие, лишь чуть припорошены. Километров через десять нагнал самоеда. Тот испугался. Но потом предложил везти меня. Сесть - замерзнуть. Сложил велосипед на нарты, шагаю сам рядом...

Еще три года. Теперь через Ямал, по северу Азии, затем через Берингов пролив в Америку.

Шесть лет, значит, - заметил пекарь. - Вот незадача!

С деньгами и по шоссе каждый сумеет: а вот так, без всего, когда люди кормят... Я хочу доказать, что велосипед может быть использован в любых условиях. Кроме того я тренирую себя, ставлю рекорд выносливости.

Это для кого же? - высказал сомнение Антон Иванович.

Вообще... рекорд.

Зайцев понимающе прищурил глаз.

Скажи, мил товарищ, - обратился вдруг, он к Травину, - а как же пятилетка в четыре года?

То есть как?

Да так. Шесть лет, говорю, прогуляешь, а пятилетка, значит, мимо носа?

Под утро разговор перешел на политические темы. Пекарь объяснял, что такое Генуя.

Травин захрапел. Антон Иванович долго всматривался в лицо занесенного полярным ветром сожителя.

5

Весной Югорский Шар оживает. Антон Иванович теперь каждый вечер бегал к дальнему мысу выглядывать горизонт: не дымится ли пароход, который наконец увезет его в Архангельск, к жене и к дочуркам.

Конец июля, начало августа - разгар заготовок. Агенты без сна, сбиваются с ног. Зайцев по суткам выпекает хлеба. Урожай песцов богатый, - хлеба и товаров нужно больше, чем предполагалось.

Лето коротко - спешка, суматоха. Некогда ставить вехи, где день, где ночь. Все заняты по горло. Солнце тоже не спит.

Только Травин не находит себе места. Вот уже несколько месяцев, как он в Хабарове. Создалась бытовая неловкость: ел и пил он с общего стола, а пая не вносил. Положение гостя не могло длиться без конца. Стали поговаривать о дармоедстве. Пальцы давно зажили, - следовательно, пора двигаться в путь. Людей занятых раздражало его безделье.

Я путешествую принципиально без денег, - не раз с пафосом заявлял турист, - и обслуживаю себя собственным трудом.

Поначалу он принялся было расписывать вывески, но все понимали, что в Хабарове, где всего пять избушек, оживающих только на короткое лето, они ни к чему. Проезжих не бывает, самоеды неграмотны, - не для троих же русских эти вывески! Над входом в пекарню значилось: «Пекарня». Кому это нужно? Помогал фельдшерице перекладывать печь, но скорее из повышенного интереса к женщине, чем к печке. Шил пояса для самоедов, возился с мотором, прилаживал его к госторговской лодке, но все между прочим: никто его труду серьезного значения не придавал. Наконец он решил уехать, избрав направление Вайгач - Новая Земля.

На севере тундры не растет даже карликовая береза. Доска - богатый подарок. Травин выпросил у фактории несколько досок, сохраняемых, как особенная ценность, на случай ремонта пекарни, и приступил к сооружению лодки. Спустя две недели она была готова. С мачтой и парусом лодчонка, в которой можно было лишь сидеть, при чем ноги упирались в нос, а спина касалась кормы. Каждый из нас отказался бы плавать в такой скорлупе даже в пруду зоологического сада.

30 июля, с утра, разыгрался шторм. Из Карского по проливу гнало в Баренцово пловучие льды.

Травин чисто выбрился в дорогу и спустил лодку. Сколько ни дергал за обрывки веревок, паруса не слушались. Набежавшей волной лодчонку залило, и она беспомощно валялась на гальке, как намокший коробок от спичек. Травин вытряхнул ее и вновь сдвинул к воде. Все хабаровцы высыпали провожать. Гуртом вывалили из чумов самоеды, видевшие велосипед впервые. Неожиданность знакомства так поразила их воображение, что они прозвали травинский велосипед «сухим оленем». Они осматривали его, заглядывая снизу и сверху, сначала даже не без опаски. Потом любовно поглаживали металлический руль, и в самом деле в этой обстановке метелей и снегов похожий на рога молодого оленя. Они разинули рты, узнав, что «сухому оленю» совсем не нужно искать ягель и что на него не садится овод.

Вот бы легкое житье пошло самоединам, если бы и олешек наших можно было не пастушить! - болтали старики, перемигиваясь друг с другом.

Понятно было их волнение, потому что лохматый человек, владелец столь чудесного «сухого зверя», уезжал навсегда.

С большим трудом Травин отошел от берега. Управляя левой рукой веревками, другой вычерпывая воду, лавировал меж льдин. Соленые брызги слепили глаза. Ветер усиливается, волны дыбились все выше и злее. Лодка то вовсе скрывалась, то, как блоха, выскакивала на гребень.

Самоеды, привыкшие ко всяким превратностям стихии, кричали от удивления: «Хо! Хо!»

Какой герой! — воскликнула сентиментальная фельдшерица.

Да, это не блин испечь, - соглашался Антон Иванович, прибежав в фартуке и с оголенными руками прямо от теста. - Только, извини, стыда во лбу нет. Чудаку работать бы... Чего зря кидаться!

В бинокль видели, как у мыса Травина со всем сооружением бросило на камни. Однако через полчаса он снова упрямо плыл.

На третий день на отливе нашли руль.

Позднее стало известно, что у бухты Варнека лодка затонула, но Травин успел выбраться на берег.

6

Турист Травин и пекарь Зайцев. Один - экзотический, другой неприметный, будничный.

Кокетливый лакированный ремешок на пушистых волосах, яркозеленая атласная повязка на рукаве: «Турист вокруг света Глеб Леонтьевич Травин», запас визитных и фотографических карточек, бешеный «героизм», рекорд выносливости.

У Зайцева - продранный пиджачок и мир в тяжелой зимовке, у печи; одна забота: сухари, сухари, сухари. Над мучным ларем самописный лозунг: «Даешь пятилетку в четыре года!»

Травин привык к роли бездельника-«героя». Зайцев в труде над сухарями видит свою пятилетку.

Нашей стране в период напряженной стройки милее и дороже ржаные сухари Антонов Ивановичей.

Электронная версия - плод труда и поисков Александра Лоханько и Евгения Акименко, март 2010.

ПУТЕШЕСТВЕННИК ГЛЕБ ТРАВИН: К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ

28 апреля исполнилось 100 лет со дня рождения Глеба Леонтьевича Травина, интереснейшего человека, совершившего более 70-ти лет назад неповторимый велопереход в течение трех лет вдоль границ Советского Союза, включая Заполярье, то есть по замкнутому кругу, протяженностью в 85 тысяч километров. В одиночку, без запаса продовольствия, без рации, по неизвестному пути, возможно ли в такое поверить?

Родился Травин в 1902 г. в деревне Касьево Псковского уезда, в семье лесника. В 1913 г. семья Травиных переехала в Псков. Уже в детстве он очень полюбил природу. В юности Глеб организовал в Пскове клуб юных охотников-следопытов. Отец научил его находить еду и ночлег в лесу и в поле, питаться, по необходимости, сырым мясом. После того как в 1923 г. в Псков прибыл голландский велосипедист, объехавший почти всю Европу, задумал Травин совершить более длительное путешествие и в более сложных условиях. На подготовку ушло пять с половиной лет. За это время он наездил тысячи километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую погоду и по любым дорогам.

Многому его научила служба в армии, он изучал географию, геодезию, зоологию, ботанику, фотодело и слесарное дело - словом все, что могло пригодиться для далекого путешествия и, конечно, закалял себя физически. После демобилизации из армии в 1927 г. отправился Травин с товарищами на далекую Камчатку, участвовал там в строительстве первой электростанции, работал электриком. Здесь и начались регулярные тренировки на японском велосипеде по нартовым дорожкам по льду Авачинской бухты, восхождения на сопки-вулканы.

Он углублялся по склонам хребтов в домну Камчатки и к побережью Великого океана, летом 1928 г. совершил велопоход из Петропавловска-Камчатского в Усть-Камчатск. Там было и форсирование рек, и преодоление высокогорной тундры. Одновременно готовил снаряжение к большому походу. Из Америки по спецзаказу он получил ярко-красный велосипед с белыми эмалевыми стрелами, оборудовал его двумя герметически закрывающимися сумками, которые могли служить пантонами.

К багажнику крепилась сумка с пайком "НЗ" - 7 фунтов прессованных галет и килограмм шоколада, там же фотоаппарат и зимняя одежда. По решению камчатского спортивного клуба "Динамо" Травин отправился 10 октября 1928 г. в агитационный велопробег, пароходом отплыл из Петропавловска-Камчатского во Владивосток, а дальше - на велосипеде. Глеб Леонтьевич установил строгий режим - двигаться при любой погоде независимо от состояния дорог, ежедневно по 8 часов. Питался 2 раза в сутки: утром и вечером, пил только во время еды, ночевал там, где застанет ночь, там и добывал пищу на ужин и на завтрак.

Травин проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Закавказье, Украину, Центральную и Северо-Западную часть России - 45 тысяч километров вдоль сухопутных границ немногим более чем за год. Всю арктическую часть границы вдоль Северного Ледовитого океана от Кольского полуострова до мыса Дежнева на Чукотке он преодолел на "железном олене", так назвали чукчи велосипед, и на охотничьих лыжах, - это 40 тысяч километров. Глеб Леонтьевич побывал в Мурманске и Архангельске, на островах Вайгач и Диксон, в селениях Хатанга, Русское Устье, Уэлен и других. Повсюду его встречали как героя.

Полным опасностей было это путешествие. Продвигаясь вдоль южных границ, ему пришлось встретиться с коброй, змеями, шакалами, с вараном длиной 2 метра, с тучами саранчи. Очень сложным был участок арктической трассы, его Г. Л. Травин прошел большей частью морем. На этом пути он часто ехал на лыжах по рыхлому снегу, лишь 8 % всего пути преодолел пароходом, на оленях и собаках. Он проваливался в полыньи, вмерзал в лед, попадал в снежные завалы и многие другие "переделки".

На льду Печорского моря был случай, когда он ночью вмерз в лед из-за образовавшейся трещины. Освободившись с трудом от ледяного плена и добравшись до ненецкого жилья, ему пришлось самому себе сделать операцию, спасая от гангрены обмороженные ноги. Женщины приняли его за черта, раз резал себя и не плакал.

В июле 1931 г. Травин прибыл в поселок Уэлен. Все население вышло встречать путника с невиданной двухколесной машиной. В честь перехода на велосипеде по Великому Арктическому пути молодежь установила на высоком берегу мыса Дежнева памятный знак - в чугунной станине закрепили снарядную гильзу с флагом. Чукчи вырезали на память спортсмену пластину из моржовой кости и вышили бисером нарукавники с надписью "Турист. Вокруг света на велосипеде. Глеб Леонтьевич Травин".

Оттуда он отправился к бухте Провидения, по льду добрался до китобойного парохода, на котором отплыл в Петропавловск-Камчатский. 24 октября 1931 г. Г. Л. Травин снова прибыл в Авачинскую бухту, закончилось беспримерное путешествие, полное опасностей, риска, приключений.

В паспорте-регистраторе путешественника содержится около 500 печатей и регистрационных отметок. Печати вытянутые, квадратные, круглые, эллипсообразные, всех цветов, например: "Временная организационная комиссия ненецкого округа", "Большеземельский кочевой самоедский совет", "Авамский родовой совет".

"Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие? Нет, не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели. Но все это забывалось перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой".-вспоминал Глеб Леонтьевич.

Более 30 лет прожил Травин на Камчатке. Вернувшись из путешествия, тренировал велосипедистов, мотоциклистов и автомобилистов. В годы Великой Отечественной войны он командовал полком береговой обороны, после войны работал заместителем директора мореходного училища.

Некоторые смельчаки в разные годы пытались частично пройти по пути Г. Л. Травина, но это были небольшие отрезки по сравнению с тем расстоянием, какое преодолел наш земляк.

В Псковском музее-заповеднике открыта выставка к 100-летию со дня рождения Г. Л. Травина, посетители могут увидеть этот уникальный велосипед, к которому старик якут сделал новый руль из ствола норвежской винтовки вместо треснувшего, охотничьи лыжи, винчестер, компас, паспорт-регистратор, другие вещи, которыми Травин пользовался в пути, а также фотографии, документы, рассказывающие о жизни этого удивительного человека.

Т. И. БЫКОВА, сотрудник Псковского музея-заповедника

Имя Глеба Травина сегодня практически забыто, несмотря на то, что история его жизни настолько увлекательна, что запросто могла бы стать сценарием приключенческого фильма. Травина можно назвать пионером велодвижения в СССР и настоящим героем: на двухколесном транспорте он проехал маршрут в 85 тысяч км вдоль границ самой большой страны в мире, доказав тем самым, что возможности человеческого тела практически безграничны! Однако на Родине достижение не оценили по достоинству...

Глеб Травин родом из Пскова, но в путешествие отправился из Петропавловска-на-Камчатке. К слову, туда он приехал из армии: мечтая о путешествиях, авантюрист назвал этот далекий город своим родным и получил билет бесплатно. Глеб увлекался велоспортом и решил найти легальный способ покататься вволю: заявив о своем желании популяризировать велоспорт, он составил маршрут вдоль всех границ СССР и получил в свое распоряжение Princeton 404 модели. Именно на этом велосипеде он и преодолел весь огромный путь.

Травин был бесстрашным и отличался крепчайшим здоровьем: в путешествие он отправился без теплых вещей, а весь его продзапас состоял из галетного печенья и шоколада. Питаться приходилось тем, что удалось добыть на охоте или рыбалке, а отличная закалка позволяла обходиться минимум одежды.

Маршрут Травина пролегал через жаркие пустыни, высочайшие горные ущелья и, конечно же, снежный сибирский край. В Мурманск путешественник добрался к маю 1928 года и начал свой 40-км путь вдоль Северного Ледовитого океана. Сибирский отрезок пути стал самым тяжелым для Глеба Травина. За время, проведенное в экстремально низких температурах, ему приходилось спать в снежных сугробах, бороться с обморожениями (велосипедист былвынужден самостоятельно ампутировать большие пальцы на ногах, опасаясь развития гангрены, после того, как сутки мчался по ледяной пустыне практически без одежды, которая попросту вмерзла в снег за ночь), охотиться на полярных медведей. Глеб был хорошо знаком с жизнью и бытом ненцев, местной народности, они не раз предлагали приют путешественнику, но относились к нему, как к духу или приведению, которое ездит на железном олене.

Добравшись до крайней точки России на севере, Глеб отправил запрос на то, чтобы продолжить путешествие за границей, однако ответ оказался негативным. Получив отказ, он вынужден был вернуться на Камчатку на судне китобоев. Достижения Глеба Травина не были оценены по достоинству: никто всерьез не интересовался его историей, камчатской руководство ограничилось памятным вымпелом за вклад в развитие физкультурного движения, а в одной из книг о Севере о Глебе вовсе отозвались, как о "никчемном герое", обвиняли в том, что он отдыхал в те годы, пока вся страна корпела над выполнением пятилетки.

Несмотря на то, что Травин путешествовал с фотоаппаратом, снимков из его экспедиции практически не осталось, все было уничтожено его родными из-за страха репрессий (бюрократическая машина не пощадила писателя Вивиана Итина, составившего труд о поездке Травина). После возвращения Глеб продолжал популяризацию велоспорта, обучал и тренировал спортсменов, в годы войны работал инструктором военного дела на Камчатке. Умер Глеб Травин в полном забвении в 1979 году.

Мечте Травина о кругосветном путешествии не суждено было сбыться, но история знает несколько случаев, когда путешественники объезжали весь земной шар на велосипеде. Об отчаянных путешественниках читайте в нашем обзоре .

Мне стыдно за комментарии, написанные здесь.
Я собрал интересные материалы о нем. от только один из фрагментов очевидцев:
Канатоходец работает под куполом цирка со страховкой. Он может каждый вечер повторять свой опасный номер и рассчитывать остаться в живых, если сорвется. У меня же никакой страховки не было. И многое из того, что случилось в пути, я не сумел бы повторить еще раз. Есть веши, о которых не хочется вспоминать. Да и любой на моем месте, наверное, воспротивился бы, например, пересказу, как он вмерз, словно лягушка, в лед недалеко от Новой Земли.
Это случилось ранней весной 1930 года. Я возвращался по льду вдоль западного побережья Новой Земли на юг, к острову Вайгач. Весь день дул ураганный восточный ветер. Его шквальные порывы сбрасывали меня с велосипеда и волокли по льду на запад. Выручал нож. Я вонзал его в лед и держался за рукоятку, пока ветер немного не утихал. Устроился на ночлег далеко от берега, в открытом море. Как всегда, вырубил топориком несколько кирпичей из утрамбованного ветром и скованного морозом снега, сделал из них заветрие – хоронушку. У изголовья поставил велосипед передним колесом на юг, чтобы утром не терять время на ориентировку, загреб на себя побольше пухлого снежка с боков вместо одеяла и заснул.
Спал я на спине, скрестив руки на груди, – так было теплее. Проснувшись, не мог ни разжать рук, ни повернуться… Ночью рядом с моим ночлегом образовалась трещина. Выступила вода, и снег, который укрывал меня, превратился в лед. Словом, я оказался в ледяной ловушке, точнее – в ледяном скафандре.
На поясе у меня был нож. С большим трудом высвободил одну руку, извлек нож и стал обивать лед вокруг себя. Это была утомительная работа. Лед откалывался мелкими кусочками. Я порядком устал, прежде чем высвободил себя с боков. Но со спины обить себя было нельзя. Рванулся всем телом вперед – и почувствовал, что приобрел ледяной горб. И ботинки тоже нельзя было высвободить полностью. Сверху я их очистил ото льда, а когда выдернул ноги, обе подошвы остались во льду. Волосы смерзлись и торчали колом на голове, а ноги были почти оголены. Смерзшаяся одежда мешала сесть на велосипед. Пришлось брести с ним по снежному насту.
Мне повезло: попался олений след. Кто-то недавно проехал на нартах. След был свежий, еще не запорошенный снегом. Долго шел я этим следом. В конце концов он привел к жилью. Я поднялся на островок и увидел дымок на бугре.
От радости вдруг отнялись ноги. Я пополз на одних руках к ненецкому чуму.
Ненцы, заметив меня, пустились бежать. Вид-то у меня был как у пришельца с другой планеты: на спине ледяной горб, длинные полосы без шапки да еще велосипед, который они наверняка видели впервые.
С трудом я поднялся на ноги. От перепуганных ненцев отделился старик, но остановился в стороне. Я сделал шаг к нему, а он – от меня. Стал объяснять ему, что обморозил ноги – мне показалось, что старик понимает по-русски, – но он по-прежнему пятился. Обессиленный, я упал. Старик наконец приблизился, помог подняться и пригласил в чум.
С его помощью я снял с себя одежду, вернее, не снял, а разрезал по кускам. Шерсть на свитере смерзлась, тело под ним было белое, обмороженное. Я выскочил из чума и стал растирать себя снегом.
Тем временем в чуме приготовили обед. Старик позвал меня. Я выпил кружку горячего чаю, съел кусок оленины – и вдруг почувствовал сильную боль в ногах. К вечеру большие пальцы вздулись, вместо них – синие шары. Боль не утихала. Я опасался гангрены и решил сделать операцию.
В чуме некуда было спрятаться от настороженных глаз. Пришлось ампутировать обмороженные пальцы на виду у всех. Я обрезал ножом распухшую массу, снял ее, как чулок, вместе с ногтем. Рану смочил глицерином (я заливал его в камеры велосипеда, чтобы они лучше удерживали воздух на морозе). Попросил бинт у старика – и вдруг женщины с криком «Кели! Кели!» бросились из чума. Я перевязал рану носовым платком, разорвав его пополам, и принялся за второй палец.
Потом, когда операция закончилась и женщины вернулись в чум, я поинтересовался, что такое «Кели». Старик объяснил, что это черт-людоед. «Ты, – говорит, – режешь сам себя и не плачешь. А это только черт так может!»
Меня уже принимали за черта в Средней Азии. В Душанбе в мае 1929 года я зашел в редакцию местной газеты с просьбой перевести на таджикский язык надпись на нарукавной повязке: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Редактор смутился, не зная, как перевести слово «велосипед». Велосипедов тогда почти не было в тех краях, и это слово мало кто понимал. В конце концов велосипед перевели как шайтан-арба – «чертова телега».
В Самарканде напечатали другую нарукавную повязку – на узбекском языке. А перевод шайтан-арба так и оставили. Не нашлось более подходящего слова для велосипеда и на туркменском языке. Из Ашхабада в пески Каракумов я также отправился на «чертовой телеге».
В связях с нечистой силой меня подозревали и в Карелии. Там сплошные озера, а я проехал их напрямик по первому ноябрьскому льду. До этого у меня уже был опыт такого передвижения. На Байкале смотритель маяка подсказал, что зимой в Сибири удобнее всего ездить по льду. По его совету я пересек на велосипеде замерзший Байкал, а затем пробирался сквозь тайгу по скованным морозами руслам рек. Так что замерзшие озера в Карелии не были преградой. Скорее преградой был слух, будто едет по озерам на диковинном звере диковинный человек с железным обручем на голове. За обруч принимали лакированный ремешок, которым я повязывал длинные волосы, чтобы они не спадали на глаза. Я дал обет самому себе не стричь волосы, пока не закончу свое путешествие.
Слух о диковинном человеке на велосипеде дошел в Мурманск раньше меня. Когда я въехал на окраину города, меня остановил какой-то человек в валенках. Он оказался врачом по фамилии Андрусенко. Старожил Севера, он ни в каких чертей не верил, но то, что слышал обо мне, считал сверхъестественным. Врач потрогал мою меховую куртку, ботинки, а потом попросил разрешения обследовать меня. Я согласился. Он пощупал пульс, послушал легкие, постучал по спине и по груди и удовлетворенно сказал: – У тебя, брат, здоровья хватит на два века!
Сохранилась фотография этой встречи. Я порой с улыбкой разглядываю ее: врач-атеист – и тот не сразу поверил, что я просто хорошо тренированный человек, увлеченный необыкновенной мечтой! Да, прав Альберт Эйнштейн: «Предрассудок труднее расщепить, чем атом!»
Три моих любимых героя – Фауст, Одиссей, Дон-Кихот. Фауст пленил меня своей ненасытной жаждой познания. Одиссей прекрасно выдерживает удары судьбы. У Дон-Кихота была возвышенная идея бескорыстного служения красоте и справедливости. Все трое воплощают в себе вызов общепринятым нормам и представлениям. Все трое давали мне силы в трудные минуты, потому что, отправившись в Арктику на велосипеде, такой вызов общеизвестному бросил и я.
Непривычное пугает и человека и зверя. Когда я пробирался по уссурийской тайге, моего велосипеда испугался… тигр! Зверь долго преследовал меня, прячась в кустах, грозно рычал, трещал сучьями, но так и не отважился напасть. Никогда тигр не видел такого странного зверя «на колесах» и предпочел воздержаться от агрессивных действий. У меня же тогда даже не было с собой ружья.
В дальнейшем я не раз убеждался, что все звери – в тайге ли, пустыне или тундре – остерегались нападать на меня именно из-за велосипеда. Их отпугивала его яркая красная окраска, блестящие никелированные спицы, масляный фонарь и трепещущий на ветру флажок. Велосипед был моим надежным телохранителем.
Страх перед непривычным инстинктивен. Я сам испытал его не раз во время путешествия. Особенно страшным для меня был день, когда я ушел из чума после операции. Я с трудом переставлял налитые болью ноги и был так слаб, что на меня осмелился напасть голодный песец. Это хитрый, злой зверек. Он обычно остерегается нападать на людей, а тут стал хватать за торбаса, которые подарил мне старик ненец. Я упал в снег, песец набросился со спины. Скинул его с себя, метнул нож. Но песец верткий, попасть в него нелегко. Стал доставать нож из сугроба – песец впился в руку, укусил. Все же я его перехитрил. Потянулся снова за ножом левой рукой, песец метнулся к ней, а я его правой – за шиворот.
Шкура этого песца потом путешествовала со мной до Чукотки. Я закутывал ею горло вместо шарфа. Но мысль о нападении песца еще долго преследовала, как кошмар. Я мучился сомнениями: уж не бешеный ли этот песец? Ведь они никогда не нападают на человека в одиночку! Или и вправду я так слаб, что песец избрал меня своей добычей? Как же тогда тягаться с ледовой стихией?
Я подготовил себя к путешествию только с расчетом на свои силы. Помощь со стороны оказывалась для меня просто помехой. Особенно остро я это почувствовал на борту ледокола «Ленин», затертого льдами у Новой Земли в Карском море. Ледовая обстановка в июле 1930 года была очень суровая. Путь к устью Енисея, куда ледокол вел целый караван советских и зарубежных судов за лесом, был закрыт льдами. Узнав об этом, я взял на фактории острова Вайгач старую лодку, отремонтировал ее, поставил парус и отправился с врачом и еще двумя попутчиками к месту «заточения» ледокола. Дойдя до ледовых! полей, мы высадились из лодки и добрались до борта корабля пешком… Часть пути все же удалось проехать на велосипеде.
Потом во время пресс-конференции, которую капитан ледокола устроил в кают-компании, я сообщил, что Глеб Травин не первый велосипедист в полярных широтах. Велосипед был на вооружении последней экспедиции Роберта Скотта к Южному полюсу 1910-1912 годах. Его использовали для прогулок на главной базе экспедиции в Антарктиде.
Я рассказал, что путешествую на велосипеде вдоль границ СССР с сентября 1928 года. Начал с Камчатки, проехал Дальний Восток, Сибирь, Среднюю Азию, Крым, среднюю полосу, Карелию. И вот теперь собираюсь добраться до Чукотки.
Рассказал я и о подготовке к этому путешествию. Началась она 24 мая 1923 года, когда до Пскова добрался голландский велосипедист Адольф де Грута, объехавший почти всю Европу.
«Голландец может, – подумалось тогда, – а я разве не могу?» С этого вопроса и зародился во мне интерес к сверхдальним рейсам.
На подготовку ушло пять с половиной лет. За это время я наездил тысячи километров на велосипеде у себя на Псковщине, причем ездил в любую погоду и по любым дорогам. Отец-лесник еще в детстве научил меня находить еду и ночлег в лесу и в поле, научил питаться сырым мясом. Эти навыки я стремился еще больше развивать в себе.
Во время армейской службы, которую проходил в штабе Ленинградского военного округа, я усиленно изучал географию, геодезию, зоологию и ботанику, фотографирование, слесарное дело (для ремонта велосипеда) – словом, все, что могло пригодиться для далекого путешествия. Ну и конечно, закалял себя физически, участвуя в соревнованиях по плаванию, штанге, в велосипедных и лодочных гонках.
Демобилизовавшись из армии в 1927 году, получил специальное разрешение от командующего Ленинградским военным округом на поездку на Камчатку. Хотелось испытать себя в совершенно незнакомых условиях.
На Камчатке строил первую электростанцию, которая дала ток в марте 1928 года, потом работал на ней электриком. А все свободное время занимали тренировки. Испробовал себя и велосипед на горных тропах, на переправах через стремительные реки, в непроходимых лесах. На эти тренировки ушел целый год. И, только убедившись, что велосипед меня нигде не подведет, отправился из Петропавловска-Камчатского во Владивосток.
Я рассказал обо всем этом стоя, отказавшись от приглашения капитана ледокола сесть. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чтобы приглушить нестихающую боль, и боялся, что люди заметят это. Тогда, думал я, меня не отпустят с корабля. Возражений у собравшихся в кают-компании и без того было достаточно. Руководитель Морской Карской экспедиции, профессор Н. И. Евгенов, например, заявил, что он 10 лет изучал Таймыр и устье Енисея и знает, что зимой там не остаются даже волки. Морозы и снежные бури в этих краях изгоняют все живое на юг.
На мое замечание, что зимой я предпочитаю ездить по льду, а не побережьем океана, знаменитый гидрограф лишь замахал руками и назвал меня самоубийцей.
Но я уже знал: как ни сурова зима в прибрежных арктических льдах, жизнь там полностью не замирает. От сильных морозов во льду образуются трещины. Каждая такая трещина дает о себе знать ощутимым гулом. Вместе с водой в эту трещину устремляется рыба. Позже я наловчился ловить ее крюком из велосипедной спицы. На день мне хватало две рыбы. Одну я съедал свежей, другую – мороженой, как строганину.
Кроме рыбы, в мое меню входило сырое мясо. У местных охотников я научился выслеживать и стрелять северного зверя – песца, тюленя, моржа, оленя, белого медведя. Привычку питаться только сырой пищей подтвердил французский врач Ален Бомбар. Во время плавания на резиновой шлюпке через Атлантический океан он более двух месяцев питался сырой рыбой и планктоном. Я принимал пищу дважды в сутки – в 6 часов утра и 6 вечера. 8 часов ежедневно уходило на дорогу, 8 часов – на сон, остальное время – на поиск пищи, устройство ночлега, дневниковые записи.
Езда на велосипеде по твердому снежному насту только на первый взгляд кажется невозможной. У берега приливы и отливы нагромождают торосы. Я уходил на десятки километров в глубь океана, где были ледовые поля, позволявшие развивать порой большую скорость…
И все же тогда на ледоколе никто из собравшихся в кают-компании не принял всерьез мое намерение добраться на велосипеде до Чукотки. Меня слушали с интересом, некоторые даже восхищались, но все сходились на том, что затея неосуществима.
На ночлег меня устроили в судовом лазарете. На ледоколе не было свободной каюты, и все же я подозревал, что кто-то заметил, что с ногами у меня не все в порядке. Эти опасения мучили всю ночь. Утром, чтобы доказать, что ноги у меня здоровы, я покатался на палубе на велосипеде. А потом поблагодарил моряков за гостеприимство и объявил, что ухожу на пароход «Володарский», который застрял во льдах километрах в тридцати от ледокола «Ленин».
Только после этого согласились отпустить меня с ледокола, хотя отыскать пароход среди льдов было нелегко.
Я уходил с ледокола в 6 часов утра. Несмотря на ранний час, вся палуба была заполнена людьми, словно их подняли по тревоге. Я чувствовал себя как на судилище, спускаясь по штормтрапу на лед вместе с летчиком Б. Г. Чухновским – он меня сфотографировал на прощанье.
Только отошел от ледокола, последовало три гудка…
Большого труда мне стоило не смотреть в сторону ледокола. Я постарался поскорее уйти за торосы, чтобы он скрылся из виду. Боялся, как бы меня не потянуло к нему обратно. Я отдавал себе отчет, что от жизни ухожу – от тепла, пищи, крыши над головой.
Добрался до парохода «Володарский» вовремя: на другой день ветер разогнал льды вокруг него, и он своим ходом дошел до Диксона. Дальше мой путь лежал на Таймыр.
Таймыр… Сколько раз о него разбивался замысел мореплавателей – продолжить путь вдоль берегов Сибири на восток! Только в 1878-1879 годах удалось пройти эту трассу русско-шведской экспедиции, возглавляемой Э. Норденшельдом, да и то за два года с зимовкой. А первый сквозной рейс в одну навигацию совершил лишь в 1932 году знаменитый «Сибиряков». За два года до этого рейса Таймыр подверг и меня суровому испытанию.
В конце октября 1930 года я переезжал Пясину, самую большую реку на Таймыре. Шесть лет спустя на ней начал строиться Норильск. Река недавно замерзла, лед был тонкий и скользкий. Уже ближе к противоположному берегу я упал с велосипеда и проломил лед. Выбраться из полыньи было очень трудно. Лед крошился под руками, ломался под тяжестью тела. Когда я почувствовал, что лед меня держит, распластался на нем, раскинув руки и ноги. Никогда не забуду этот день. Солнце уже с неделю не было видно, вместо него на зеркальном льду играли алые блики полуденной зари. Они понемногу гасли. Я чувствовал, как вместе с ними угасает и моя жизнь. Промокшая одежда тут же смерзлась и заледенела на морозе. Усилием воли я заставил себя шевельнуться. Осторожно, отталкиваясь руками, как тюлень ластами, подполз по льду к велосипеду, оттащил его от опасного места.
После этой ледяной купели Таймыр все же вознаградил меня. Выбравшись на берег Пясины, я наткнулся на едва припущенные снежком кочки. Они оказались ободранными тушами оленей, стоймя воткнутыми в снег. Тут же горой лежали снятые шкуры. Видимо, накануне ледостава здесь переправлялось на другой берег стадо диких оленей, и ненцы кололи их в воде. Охота была удачна, часть мяса была оставлена про запас.
Я прежде всего забрался в середину штабеля из оленьих шкур, чтобы согреться. Одежда вытаивала на мне от тепла тела. Поужинав мороженым мясом, я крепко заснул. Утром проснулся здоровым и бодрым, чувствуя в себе прилив сил. Вскоре мне встретилась собачья упряжка. Хозяин упряжки – ненец немного подвез меня и подсказал, как лучше добраться до Хатанги.
На Таймыре я видел кладбище мамонтов. Огромные бивни торчали из земли недалеко от побережья океана. С большим трудом мне удалось расшатать и выдернуть из земли самый маленький бивень. Я подарил его на Чукотке умельцу-косторезу. Он распилил бивень на пластины и на одной из них нарисовал кита, моржа, тюленя и вывел надпись: «Путешественник на велосипеде Глеб Травин». Эта миниатюра хранится теперь в Псковском художественно-историческом музее.
В чем я находил радость во время своего путешествия?
Прежде всего в самом движении к намеченной цели. Каждый день я держал экзамен. Выдержал – остался жив. Провал означал смерть. Как бы ни было мне тяжело, настраивал себя на то, что самое трудное еще впереди. Преодолев опасность, я испытывал огромную радость от сознания, что стал еще на шаг ближе к цели. Радость приходила вслед за опасностью, как прилив за отливом. Это была первозданная радость бытия, радость от сознания раскрепощенности своих сил.
В Арктике я должен был жить и действовать совсем иначе, чем в тайге или в пустыне. А для этого нужно было постоянно наблюдать и учиться как у людей, так и у зверей.
Были ли минуты, когда я жалел, что отправился в это рискованное путешествие? Нет! Не было. Была боль в ногах, был страх, что я не дойду до цели… Но все это забывалось, скажем, перед красотой вмерзших в лед айсбергов. Эта красота наполняла меня и радостью, и силой.
Не меньшую радость приносило знакомство с людьми Севера.
Однажды довелось послушать шамана. Меня пригласил к нему старик якут, у которого я переночевал в яранге. Старик помог мне починить треснувший руль. Вместо руля он предложил ствол старой норвежской винтовки, предварительно согнув его на огне. И нужно сказать, что новый руль ни разу не подвел. До сих пор он сохранился на моем велосипеде, выставленном в Псковском музее. Я не знал, как отблагодарить старика за починку, а он ничего не хотел принимать. В конце концов якут все же признался, что его замучили глисты. Я дал ему лекарство, которое взял с собой на всякий случай в дорогу. Лекарство помогло. Старик рассказал об этом всему стойбищу и, желая еще чем-нибудь мне угодить, предложил съездить к шаману.
Якут запряг оленей и повез меня в горы. Яранга шамана была побольше, чем у других жителей. Он вышел к нам из-за полога при свете жирника. В яранге уже сидели кружком якуты. Шаман тряхнул побрякушками и мерно забил в бубен, понемногу ускоряя ритм. Он пританцовывал, заунывно напевая, а собравшиеся в яранге вторили ему, раскачиваясь.
Я загляделся на тень шамана, падавшую на стену. Он словно гипнотизировал слушателей своей игрой и движениями и чем-то показался мне похожим на кобру, которая вот так же покачивалась передо мной в ущелье на границе с Афганистаном…
Я ехал по этому ущелью при сильном попутном ветре. Смеркалось. Зажег масляный фонарь, надеясь проскочить ущелье до наступления полной темноты. И вдруг передо мной мелькнул свет. Я нажал на тормоз, спрыгнул и замер от неожиданности. В метре от переднего колеса стояла на хвосте кобра. Распустив капюшон, она раскачивала головой. В ее глазах отражался свет масляного фонаря.
Я медленно попятился назад и тут только заметил, что на стенах ущелья – клубки свившихся змей. Парализованный страхом, я двигался как в замедленной съемке и не спускал глаз с кобры. Она стояла навытяжку передо мной, словно часовой. Я сделал еще несколько шагов назад, каждый из которых мог оказаться для меня смертельным. Кобра не шелохнулась. Тогда я осторожно развернул велосипед и сел на него, обливаясь холодным потом. Ноги нажимали на педали изо всех сил, а мне казалось, что велосипед прирос к земле…
Вдруг старый якут, приведший меня к шаману, потянул за рукав к выходу. Я не сразу понял, чего он хочет. Лишь глаза говорили, что он в тревоге.
На улице старик сказал, что шаману я чем-то не понравился. Шаман под свой бубен сочинил целую историю, будто со мной было еще два спутника, но я их убил и съел. Старик не поверил шаману: он не здешний, он пришел в эти места откуда-то с юга.
Тут из яранги вышел шаман в накинутой на голое тело шубе. Теперь, на свету, я мог лучше разглядеть его лицо. Оно заросло густой черной бородой, разрез глаз не был раскосым.
– Доктор, перевяжи мне палец! – сказал он срывающимся голосом. Выговор у него был не якутский.
– Я такой же доктор, как ты шаман!
Я прыгнул к старику в сани, и он во всю мочь погнал оленей.
Несколько дней спустя я добрался до Русского Устья на Индигирке. В этом селении, состоявшем из десятка рубленых изб, жили русские охотники, промышлявшие пушным зверем. На сотни километров вдоль побережья океана были расставлены их «пасти» – огромные ловушки из бревен. В устьях рек мне попадались охотничьи землянки, срубы или яранги, обложенные дерном. В них можно было найти немного дров и кое-что из еды.
Меня удивил мягкий певучий говор русскоустьинцев. Старейшин молодежь почтительно называла батями. От них я узнал предание, будто их селение существует со времен Ивана Грозного. Его основали поморы, прибыв сюда с запада на кочах – небольших плоскодонных парусниках. Поморы, в свою очередь, были выходцами из новгородской земли. А сам я пскович, так что русскоустьинцам доводился почти земляком…
Меня принимали очень радушно. Я побывал гостем в каждом доме, ел лепешки из икры, праздничную строганину. Пил кирпичный чай и рассказывал все, что знал о жизни в Центральной России и по полярному побережью. И еще я им рассказал о псковичах – первопроходцах северных морей, побывавших в этих краях, – Дмитрии и Харитоне Лаптевых, о Врангеле.
Прожил в Русском Устье несколько счастливых дней. В школе не было учительницы, вместо нее я давал ребятам уроки географии. Они слушали меня с огромным интересом, по нескольку раз просили рассказывать о теплых краях. Ну и конечно, я всех их перекатал на велосипеде.
Но эти счастливые дни были омрачены бандитами. Недалеко от села они убили комсомолку-учительницу, возвращавшуюся в школу из районного центра. Вместе с другими жителями селения я отправился на поиск банды. Главаря удалось захватить. Им оказался мой старый знакомый – «шаман». Это был, как выяснилось позже, бывший белогвардейский офицер…
От охотников в Русском Устье я узнал о дрейфе знаменитого норвежского полярника Руаля Амундсена в 1918-1920 годах на судне «Мод» вблизи Медвежьих островов в Восточно-Сибирском море. Пробиваясь на восток, Руаль Амундсен и его спутники сделали остановку на острове Четырехстолбовом. Я решил разыскать эту стоянку. Дорогу к острову мне подсказали жители Русского Устья, заходившие зимой во время охоты на Медвежьи острова.
Я подошел к острову Четырехстолбовому с северо-восточной стороны. Там, у большого камня, была площадка. На ней я обнаружил припорошенные снегом норвежский топорик с длинной ручкой, четыре чайные чашки и темную бутылку из-под вина. Она была запечатана сургучом. Сквозь стекло можно было разглядеть подпись на записке: «Амундсен».
В моей памяти была еще свежа горестная весть о гибели этого отважного человека, покорившего Южный полюс в 1911 году. Руаль Амундсен погиб в 1928 году в Баренцевом море. Советские рыбаки случайно выловили в районе его гибели поплавок и бак самолета, на котором он разыскивал потерпевший катастрофу дирижабль «Италия» с Нобиле на борту.
Свято чтя законы Севера, я не тронул реликвии Амундсена на острове Четырехстолбовом. Рядом с ними я оставил свои реликвии: несколько патронов, немного дробинок, поломанные детали от велосипеда и флакон из-под глицерина, куда я вложил описание проделанного мной маршрута. Флакон я запечатал куском стеариновой свечи.
С острова Четырехстолбового я снова отправился к материку. Подходя к скалистому, обрывистому берегу, издали заметил белое пятно. Я принял это пятно за песца. Вблизи же оно оказалось белой медведицей. С первого выстрела я ранил ее. К счастью, она не стала сразу нападать, а, взяв в зубы какой-то белый комочек, полезла с ним по скале наверх. Я же не мог перезарядить ружье из-за поперечного разрыва гильзы. Мне никак не удавалось выбить ее, а медведица подымалась все выше по скале.
Наконец я выбил из ствола застрявшую гильзу и снова выстрелил. Медведица застыла на отвесной скале с вытянутой шеей.
С трудом добрался я до своей добычи. И тогда понял, почему медведица не нападала. Она спасала своего медвежонка. Материнский инстинкт оказался сильнее инстинкта хищника.
Я спустил медведицу за лапу на лед, освежевал. Шкура ее оказалась длиной в шесть шагов. А медвежонок был совсем маленький. Я забрал его с собой и путешествовал с ним полтора месяца.
Мы подружились. Я назвал его Мишуткой. Мне с ним было и веселее, и теплее в пути. Спали мы вместе, прижавшись друг к другу. Медвежья шуба мохнатая, хорошо греет. Только со сна медвежонок пытался иногда укусить мне руку. Нельзя было снимать рукавиц.
Питались мы с ним вместе, в основном рыбой. Однажды во время завтрака он укусил мою руку – я рассердился на него и решил наказать. Я забросил его за высокий торос, чтобы он не видел меня, а сам сел на велосипед и поехал по плотному снежному насту. Мишутка тут же начал кричать: «Вакулику! Вакулику!» Дескать, прости меня.
Он догнал меня, кувырк под переднее колесо и весь день никуда от себя не отпускал. Видно, и в самом деле испугался остаться один.
Я путешествовал с медвежонком до Певека. Здесь местные жители – чукчи не меньше, чем велосипеду, подивились дружбе человека и медведя. У чукчей медведь – священное животное.
В Певеке я с ним остановился у хозяина фактории. Мишутка, как всегда, сердясь во время еды, опрокинул на пол миску с горячим супом, которым угостил его хозяин. В наказание я выпроводил медвежонка в сени. Но хозяин очень беспокоился за него и уговорил меня постелить в сенях медвежью шкуру, чтобы Мишутке было теплее. Утром мы обнаружили медвежонка мертвым. У меня было несколько медвежьих шкур, и я по ошибке постелил ему шкуру его матери. Теперь уже мне захотелось сказать Мишутке: «Вакулику!»
С тех пор белых медведей я больше не убивал. Стыдно стало уничтожать такого огромного и редкого зверя ради нескольких килограммов мяса, которые я мог съесть или взять с собой в дорогу.
Мне дорого любое живое существо. Я убивал зверя только по необходимости. Меня природа тоже могла убить, но пощадила. Пощадила, потому что я уважительно отнесся к ней, стремясь постигнуть и применить ее законы.
Записал О. ЧЕЧИН